До завтра, сладкая моя.


Он отослал почту, потом подошел к окну. Сквозь пелену дождя было видно, что в домике горит свет. Ему не хватало ее. Он хотел ее. Его жизнь, вполне приемлемая до ее появления, стала пустой и скучной без нее. Пайкет потерлась о его щиколотки, и он поднял ее, рассеянно гладя худую спинку и мысленно составляя предложение, которое он сделает Элли, — ведь это должно быть что-то красивое и романтическое. Что-то, что заставит ее задохнуться и прослезиться, о чем она сможет потом много лет рассказывать своим подругам. Мысленно он представил все это — внучку с глазами Элли, которая говорит: "Мой дедушка — самый большой романтик в мире".

О да!


Элли все еще занималась книгой, когда над деревьями на востоке показалось солнце, сначала освещая небо мягким пурпуром, который становился все светлее и наконец разлился алой волной. Она поморгала и расправила плечи, сообразив, что не спала всю ночь.

Но какую ночь! Она ощущала напряженность в плечах из-за того, что долго писала, в глазах был песок, но чувствовалось и какое-то беспокойное радостное волнение. Она взглянула на стол, заваленный кипами бумаг, и у нее закружилась голова.

Наконец-то, наконец-то ночью к ней приходила Мейбл! Элли включала одну и ту же песню снова и снова, ту, что Мейбл написала, а потом исполнила таким горьким полушепотом, который всегда нравился Элли, "Сердца и души", балладу об утраченной любви, наверняка написанную для Персика. И именно Блю заставил Элли до конца понять эту песню. С его соблазнительным ртом и потерянной душой — что за неотразимое сочетание! Мейбл, по рассказу Гвен, должна была испытывать то же самое к Персику, но в отличие от Элли она верила, что это настоящая и верная любовь. Блю, наверное, сейчас спит. Было легко представить его, запутавшегося в смятых простынях, его длинные руки и ноги и гладкую кожу, его опасный рот полуоткрыт, а потерянная душа скрыта, как всегда, под защитой его нервной красоты.

Она чувствовала, что проделала сегодня очень большую работу, и в эти тихие, долгие ночные часы, когда весь остальной мир спал, Мейбл ожила на страницах ее книги. Но оставались еще вопросы. Элли выяснила, почему Мейбл исчезла — это был способ искупить вину. Из-за того, что она совершила такой тяжкий грех, ей пришлось отказаться от того, что она любила больше всего, — от своей музыки.

Раздеваясь, Элли думала о сыне Мейбл. Немногие женщины смогли бы уйти от ребенка. И по свидетельству знавших Мейбл, она очень любила детей. Было непонятно, как она оставила своего сына бабушке и исчезла. Элли устало присела на край кровати, ее мысли стали повторяться и преследовать одна другую, словно белочки, по кругу. Все, достаточно. Она опустила жалюзи, чтобы затемнить комнату, и упала на покрывало.

Она проснулась через несколько минут — или часов? — оттого, что кто-то стучал в дверь. Элли слышала, как снаружи хлещет ливень, стуча по крыше и окнам, и, одурманенная, решила, что ее разбудил гром. Но нет. Стук, очень четкий, раздался снова.

— Минутку, — ответила она, когда стало понятно, что гость не уйдет.

Она посмотрела в потолок, старательно моргая, потом сбросила ноги с кровати, нашла халатик и прошлепала к двери. Взглянула мимоходом на часы — тринадцать десять.

Нормальное дневное время для нормальных людей, но для Элли это означало, что она проспала ровно четыре часа двадцать минут. Она распахнула дверь.

— В чем дело? — Потом воскликнула: — Маркус! С Блю все в порядке?

— Все прекрасно. — Его рубашка промокла на плечах. — Я просто хотел поговорить с тобой, если у тебя есть свободная минутка.

Она нахмурилась, вглядываясь в стену дождя за его спиной.

— Льет как из ведра. Входи. — Элли почти автоматически пошла включать кофейник. — Подожди минутку, ладно? — Она потерла лицо и направилась в ванную. — Я не просыпаюсь без кофе.

— Если сейчас неподходящее время… — Элли отмахнулась:

— Без проблем. — Она указала ему на кресло. — Садись. Я вернусь через секунду.

Она умылась и попыталась найти что-нибудь из одежды — опять прачечная проблема, — остановившись на паре не слишком помятых шорт и черном топике, которому исполнилось девяносто семь лет. Когда она вернулась, кофе закипел, и она налила себе чашку.

— Хочешь тоже? — Маркус покачал головой.

— Элли, я правда не хотел помешать. Могу прийти позже. — Элли наклонила голову набок и подумала, что все это выглядит довольно странно. Маркус примостился на краешке стула, в руках крутил газету, свернутую трубкой. Он выглядел смущенным и неуверенным. И пришел в такой ливень, чтобы поговорить с ней.

— Ты обнаружил что-нибудь интересное о Мейбл? О ее исчезновении?

Он еще крепче скрутил жгут из бумаги.

— Нет. — Поднял серьезные глаза и отрывисто проговорил: — Это насчет твоего отца.

Элли заморгала. Выпрямилась.

— Ой!

— Я знал твою маму, — сказал он. — Она была такой милой и рассеянной, но тем летом она влюбилась. Это словно заставило ее зажечься.

— Кто, Маркус? — Элли наклонилась вперед и немного поморщилась. — Я наверняка угадала: Бинкл, верно?

Маркус рассмеялся. Искренне.

— Интересно, почему ты остановилась на нем?

— Не смейся. Я была очень последовательна. Претендентов не так уж много, верно? Так что я постепенно отсеивала. Он темноволосый. Мама была рыжей, значит, я должна была унаследовать цвет волос от кого-то. — Она нахмурилась. — А может, это муж Конни Юинг? Я видела его фото, но мне пока не удалось как следует все разузнать.

Глаза Маркуса блеснули.

— Твоя мама не подошла бы к Бинклу и на двадцать шагов. А Джордж Юинг тем летом был уже во Вьетнаме.

— Да, конечно.

Она кивнула, все еще плохо соображая из-за недосыпания и резкого подъема. Снаружи окна осветила яркая вспышка молнии, и Элли мысленно посчитала секунды до того, как раздались раскаты грома, низкие и далекие. Она ощутила, как трепещет ее сердце.

— Тогда кто, Маркус? Я не могу представить никого другого.

Он наклонил голову. Она предположила, что его глаза затуманились слезами.

— Ты очень похожа на него. — Все еще колеблясь, он полез в карман рубашки и достал фотографию. — Он действительно темноволосый.

Элли взяла ее слегка дрожащей рукой.

— О Господи!

Это был тот же самый снимок, который она видела много раз — и в ежегоднике, и на чердаке у Роузмэри, и, наконец, вчера, на стене у Хэтти Гордон.

— Джеймс Гордон? — очень тихо спросила она.

— Я не знал, как ты воспримешь это, Элли, иначе рассказал бы тебе все еще тогда, когда понял, у Роузмэри. И в это вовлечены другие люди.

Его слова лишили возможности дышать, и у нее сжались легкие. Элли смотрела на милое, смеющееся лицо и ощущала невыносимую печаль, от которой перехватывало горло.

— Не могу поверить, — тихо проговорила она, глядя на вздернутые уголки глаз и прикасаясь к своим таким же. Фото дрожало в ее руке. — Я действительно на него похожа, — прошептала она, и слезы полились ей в рот, по щекам, и она почувствовала, как это больно. — Не знаю, почему я плачу, — сказала она Маркусу, но от этого стало только хуже. Она положила снимок и закрыла рот рукой, пытаясь сдержаться. — Все, кто его знал, так сильно любили его. Ты и его бабушка… По тому, как она говорила о нем вчера, можно было понять, что она все еще тоскует после стольких лет.

Он взял ее за руку.

— Твоя мама тоже любила его. И он любил ее, Элли. — Маркус прикусил губу. — Он не знал, что она беременна, иначе… — Маркус наклонил голову. — Не знаю. Я не знаю, что изменилось бы. Он уплывал, а она хотела, чтобы он бежал в Канаду… — Маркус покачал головой. — Если бы он так и сделал…

— Когда он погиб?

— 3 июня 1969 года. Я написал твоей маме. Она, должно быть, не получила письма. Так никогда и не ответила.

— Я думаю, получила. — Первая волна горя схлынула, и теперь Элли ощущала только печаль. — Она ушла, когда мне было шесть месяцев. Должно быть, как раз после твоего письма. Бедная моя мама! Как ей, должно быть, было плохо. — Она с горечью вздохнула, глядя на фото. — Я никогда не думала, что это может быть он. — Подняла глаза. — Я немного ошарашена. Можно так сказать?