— Миссис Гордон, — сказала Элли, — меня зовут Элли Коннор. Гвен Лейсер посоветовала мне связаться с вами.
— Продолжайте.
— Она сказала, что если я хочу узнать побольше о Мейбл Бове, то надо спросить у вас.
— Ну еще бы.
— Я сегодня утром была в музыкальном клубе и пыталась уговорить Дока рассказать мне…
— Дока! Помилуйте! Да он когда-то так ослеп от любви, что до сих пор ни черта вам не расскажет.
Такое выражение слегка шокировало Элли, и она подумала, что не слышала, чтобы женщины здесь ругались.
— Это так, — сухо подтвердила она. — А вы поможете мне? — Молчание затянулось так надолго, что она повторила:
— Миссис Гордон?
— Вы говорите, вас послала Гвен?
— Да.
— Хорошо. Вам может не понравиться то, что я скажу, но все равно приезжайте и послушайте.
Элли тщательно следовала указаниям миссис Гордон и с радостным удивлением обнаружила, что прибыла точно по указанному адресу. Дом стоял в стороне от дороги, на пару миль выше по течению реки, чем клуб Хопкинса. Это был маленький фермерский дом из потемневшего дерева. На ветру полоскалось белье: простыни, полотенца и вещи крупной женщины. В чистейшем загоне нежились на солнце свиньи, а когда Элли захлопнула дверцу машины, пыльный черный пес вышел из тенистого уголка, чтобы понюхать ее колено. Элли погладила его, ожидая, что кто-нибудь выглянет из дверей, но, никого не дождавшись, поднялась по ступенькам на веранду, уставленную столами и стульями и горшками с красной геранью. Элли постучала.
— Открыто! — донесся голос из глубины домика.
— Миссис Гордон, это Элли Коннор.
— Я же говорю, открыто. Входите.
Элли осторожно отворила дверь и вошла в прохладную ярко освещенную комнату. Здесь стояли мягкие кресла, спинки которых покрывали вышитые розочками салфетки. Древний торшер был придвинут к одному из них, а стену полностью занимали фотографии, семейные снимки целых поколений.
Элли остановилась напротив, не в силах сдержать любопытства и пытаясь отыскать знаменитого Персика среди десятков мужских портретов.
— У вас красивая семья! — крикнула она, и это было правдой.
Все они были светлокожими, с мягким взглядом больших глаз. Здесь красовались снимки свадеб и младенцев, школьные и военные фото. Элли, узнав одно, остановилась, испуганно ойкнув.
— Это мой внук Джеймс, — сказала миссис Гордон, вытирая руки о фартук. — Погиб во Вьетнаме.
— Я видела его фотографии. — Элли повернулась. Старушка оказалась маленькой и круглой, как клецка, с обманчиво гладким и очень темным лицом, отчего ее светло-карие глаза смотрелись жутковато.
— А вот его папочка. Его звали Персиком.
Она указала на черно-белый снимок мужчины в свободном костюме в стиле 40-х годов, сделанном явно на какой-то вечеринке. Его улыбка сияла на все двадцать четыре карата, он был высок и широкоплеч — идеальная фигура для такого костюма. По обе стороны от него стояли дамы, которых он обнимал, и Элли увидела, что он был именно таким, каким описал его Док, — но не только. Она не хотела, чтобы он привлек ее, чтобы ей понравилось это чувственное лицо и знающие глаза, но даже на фото его харизме было трудно противостоять.
— Персиком?
— Так его прозвали. Я дала ему имя Отис в честь своего отца, поскольку его папочка оказался дешевым аферистом, который меня одурачил. — Она опустила свой вес в кресло. — Во второй раз я нашла себе хорошего человека. — Она указала на серьезного мужчину с добрым лицом. — Но Отиса уже нельзя было спасти.
Элли расположилась напротив.
— Я видела снимки Джеймса вместе с Маркусом.
— Маркус!.. — Старуха словно выплюнула это имя. — Если бы не Маркус с его глупыми мечтами, Джеймс никогда бы не пошел служить в армию белых.
Элли вспомнила, как туманились от горя глаза Маркуса, когда речь заходила о Джеймсе.
— Мне очень жаль, — сказала она. — Он кажется очень милым молодым человеком.
— Таким он и был, — ответила старуха, и даже через столько лет в ее голосе слышалась боль потери, боль, которой не было при упоминании о сыне. — Самым хорошим, клянусь. Не таким, как его папа или мама.
— Пер… э-э, Отис был плохим? — Негритянка сморщила и без того поджатый рот.
— Да, гадким. Того же типа, что и мой паршивый супруг. Я ничего не могла с ним поделать после того, как ему исполнилось десять лет. — Она вздохнула. — Я любила его — знаете, нельзя не любить собственных детей, но если бы эта женщина не застрелила его тогда, рано или поздно это сделал бы чей-нибудь муж.
— Его убила женщина? — Старуха нахмурилась еще больше.
— Я думала, вы все это знаете.
— Кое-что. Но не все.
Хэтти наклонила голову, внезапно меняя тему:
— Детка, а твое лицо кажется мне знакомым. У тебя тут нет родни?
Элли слышала этот вопрос так часто, что ответила уже автоматически:
— Я таких не знаю. — Пожав плечами, она добавила: — Я приехала сюда написать книгу.
— Книгу? — Хмурый взгляд исподлобья. — А Гвен знает, что ты пишешь книгу?
— Да.
Бледные глаза, не мигая, изучали ее, Элли изо всех сил старалась выглядеть серьезной и честной.
— Ты собираешься написать все — и хорошее, и плохое? — Элли с трудом подавила нетерпение.
— Вначале я хочу понять, что она была за человек. Если вы знаете что-то, чего не желали бы разглашать, скажите, и я этого не напишу.
— Нет, детка, ты не понимаешь. Я хочу, чтобы все было написано. Она убила моего сына.
Несмотря на то что она ожидала этого, Элли почувствовала, как в ее душе шевельнулась печаль, или страх, или что-то еще.
— Это правда?
— Правда. Прямо напротив толпы народа на ступеньках клуба Хопкинса. Такая наглость! — Этот разговор захватил миссис Гордон, и она принялась жестикулировать, излагая всю драму. — Надела красное платье и красные туфли, сделала идеальную прическу — Лорелейн Уильямс сама ее причесала и потом рассказывала мне об этом. Говорила, что в тот день Мейбл сделала и маникюр, и педикюр, и, конечно, они были рады, что она зашла — она там за один день тратила больше, чем большинство народа тогда зарабатывало за год. Мейбл принесла с собой шляпку, которую купила в Мемфисе, красную, и подобрала лак в тон, а потом пошла и купила себе помаду, тоже в тон.
Элли увлекла вся эта история. Она могла себе представить, как Мейбл совершает что-то подобное.
— Она так разоделась, чтобы убить его?
— Она была тщеславной, эта Мейбл Бове. Люди всегда говорят о том, как она умела петь, но мужчин сводило с ума то, как она выглядела. Вот почему ее так взбесило, когда Персик спутался с Марсией Толберт. Все внимание должно было уделяться только ей одной, и она добивалась этого любыми способами, праведными и неправедными.
— У меня сложилось впечатление после разговоров с несколькими людьми, что Мейбл очень любила Персика.
Хэтти опустила глаза и несколько секунд рассматривала свои руки.
— Думаю, да. — Она перевела взгляд на фото сына. — Но это не меняет фактов. Она оделась во все красное и отправилась разыскивать его. Подождала на стоянке, пока он вышел, достала из сумочки пистолет и застрелила его в упор. Думаю, он пытался как-то выкрутиться, уговорить ее, а для Отиса это означало распускать руки. Выстрелила ему прямо в сердце. — Она невидящими глазами смотрела в ту далекую ночь.
Элли перебрала несколько вариантов ответа, но решила промолчать и послушать историю до конца.
— Мейбл положила оружие назад в сумочку, села в свой шикарный автомобиль и укатила. И больше никто ее не видел. Она просто исчезла. Оставила своего ребенка, оставила свою мать, всех — и исчезла. — Старуха фыркнула. — Так похоже на нее!
— Оставила своего ребенка? — Элли постаралась не выдать волнения голосом.
— Можешь себе представить? И мы никогда ничего о ней не услышали. До самой своей смерти Джеймс спрашивал, кто его мама, и что я могла ему ответить?
Почти ощущая головокружение от последних открытий, Элли глубоко вздохнула. Она достала блокнот и принялась царапать в нем так быстро, как только могла.
— Расскажите мне о том, как Мейбл родила ребенка, — попросила она.
И миссис Гордон рассказала. Солнце переместилось, в комнате стало темно, и негритянка повела Элли на кухню, где положила на тарелки спагетти со свежим сладким перцем и ломтиками помидоров, а из духовки достала печеные овощи, и все это время она рассказывала. Она то забегала вперед, то возвращалась во времени, отклонялась от своего повествования, вдавалась в подробности. Элли строчила, зачарованная и благодарная. Наконец-то! Наконец-то!