– Да кто тебе вертит, кто тебе вертит, идолище черномордое! – плачущим голосом говорил худой мужичонка с обширной плешью, выглядывающей из-под кустиков пегих волос, без нужды крутя в пальцах бахрому кнута и жалостно поглядывая на Илью снизу вверх. – Ну, обслышался, недопонял… Я ведь платить-то не отказываюсь! Три-то сотни хучь сейчас бери, вот они, желанные, в тряпице… Ну, подожди с четвертой!
– Пусть тебе леший ждет. Сгинь с дороги!
– Ну, Илья! Вот ведь нечисть упрямая, постой, послушай! – Ермолай намертво вцепился в край армяка Ильи и, сколько тот ни дергал, не выпускал. – Хочешь залог под сотню возьми! Ну… ну… Сядь, посмотри… Вот, возьми для Настьки своей, она довольна будет! Все равно, дурак, половину барыша ей на подарки спустишь!
– Тебе что за дело? Не твои небось спущу… – буркнул Илья, но, заинтересовавшись, сел на прежнее место. – Ну, что там у тебя? Покажь…
Вздыхая и горестным шепотом ругая всех цыган вместе, Илью отдельно и святого Николу заодно, Ермолай вынул из-за пазухи сверток.
– Любуйся! Золотые! И камешки настоящие, хучь иди в ломбардий, тебе кислотой опробуют! У меня без обмана!
Илья недоверчиво посмотрел. На грязном обрывке полотна лежали золотые серьги с капельками фиолетово-розовых аметистов.
– Где украл?
– Окстись! – замахал руками Ермолай. – На той неделе за вороного получил заместо платы, утресь армянам в евелирный ряд носил оценивать, сказали – сто пятьдесят!
– Врешь! Я ж ведь не поленюсь, схожу проверю! У кого был – у Левона или Ованеса?
– Ну, сто… как раз твоя четвертая сотня и выходит! А не понравится Настьке – с барышом тому же Ованесу и спустишь!
– Ей понравится, – опрометчиво сказал Илья, и Ермолай тут же взорвался радостными причитаниями:
– Вот и ладно! Вот и слава тебе, Никола-угодник! Вот и спасибо, дорогой мой! В расчете, значит? Как сговаривались? У меня завсегда по чести, Ермолая, слава богу, весь город знает, еще никто не жалился… По рукам?
– Эй, а три сотни где за серых-то? Ишь, запрыгал, жеребчик… Клади на стол – и по рукам.
– Может, насчет рыжей тоже передумаешь, Илюша? – осторожно спросил Ермолай, вынимая скрученные кульком деньги. – Я тебе вернеющую цену дам, больше никто…
– Я вот сейчас насчет серых передумаю! – снова взвился Илья.
Разговор по поводу двухлетней красавицы-кобылы велся у них с Ермолаем не впервые, и Илье надоело объяснять, что рыжую он держит для себя и не отдаст ни за какие деньги. Ермолая как ветром сдуло – только хлопнула тяжелая почерневшая дверь. Оставшись, Илья первым делом убрал со стола деньги, не спеша допил уже потеплевшее пиво и, раскрыв ладонь, долго рассматривал сережки. Они в самом деле могли понравиться Насте. Илья давно выучил вкус жены: она не любила тяжелых, крупных украшений, которыми таборные цыганки щеголяли друг перед другом, и носила их только по большим праздникам, и то по просьбе Ильи: «Да не позорь ты меня, надень! Все подумают, что мне на тебя денег жалко!»
Настя смеялась, надевала, но Илья видел, что ей эти серьги до плеч и огромные перстни совсем не нравятся. Она предпочитала изящные тонкие кольца с небольшими, но дорогими камнями, а из всех дареных серег носила только крошечные изумрудные, которые Илья поначалу стыдился и подарить: такие они были неброские. А вот эти, кажется, подойдут. И цена немаленькая, и вид господский.
– Мне или жене? – с хрипотцой спросил над ухом знакомый насмешливый голос, и Илья, вздрогнув от неожиданности, чуть не выронил сережки на скользкий трактирный пол.
– Обойдешься, зараза… Чего явилась-то? Сколь разов говорить – не ходи ко мне сюда! Цыгане с Конной табунятся, увидит кто еще…
Лушка тихо засмеялась и, словно не слыша ворчания Ильи, уселась напротив. Красный полушалок, скользнув с волос на плечи, обнажил русую голову. Лушка, неторопливо поправив уложенную на затылке тяжелую косу, снова спрятала ее под платок, подперла рукой подбородок, улыбнулась, и на щеках обозначились мягкие ямочки. Илья невольно усмехнулся тоже.
– Ладно… Чего надо-то?
– Да ничего. Соскучилась. Давно не захаживал.
– Как давно? – удивился Илья. – В середу ж вот только… И потом, занята ведь сама была. Енарал твой не объявился разве?
– Кто, Иван Агафоныч? Были, как же, цельную ночь. Так ведь съехали уже. – Лушка вдруг прыснула, закрыв рот углом полушалка. – Да какой он енарал, Илья, святая Пятница с тобой! Капитан в отставке… Приказчики из армянских лавок и то лучшей плотят! Ну, хватит штаны протирать, идем! Я и горницу протопила!
– Не поздно? – засомневался Илья. – Стемнело вон уж…
– Да успеешь к своей цыганке, не бойся! – Лушка снова засмеялась. – Хорошо вам, цыганям, с женами живется! Хоть вовсе домой не заявляйся – словечка не вставит поперек! Идем, Илья, сам же говоришь – поздно!
Вставая, Илья на всякий случай огляделся. Но знакомых цыган среди посетителей трактира не было, и никто даже глазом не повел, когда он следом за девкой в красном полушалке не спеша пошел к дверям.
Уже полтора месяца таборные цыгане жили в Смоленске, на дальней окраинной улице, окна которой выходили прямо в голую степь. Местные обыватели цыган знали давно и жилища на зиму сдавали им не в первый раз. Прежде Илья и Варька устраивались зимовать у русских хозяев вместе с семьей деда Корчи. Но сейчас Илья снял для себя с Настей крошечный домик на обрывистом берегу Днепра – и не пожалел о затраченных деньгах. Настя так обрадовалась своему дому, что даже отъезд Варьки в Москву не огорчил ее надолго. Наняв двух босоногих девок, она за день отмыла и отскоблила комнаты так, словно готовилась принимать в них государя-императора с семейством. Повесила занавески, постелила половики, достала где-то скатерти, салфетки, вышитые наволочки на разбухшие шатровые подушки. Илья, возвращаясь с рынка домой, только похохатывал:
– Ну, видит бог – не цыгане, а купцы замоскворецкие! Может, тебе шифоньер какой купить или зеркало вполстены?
– Лучше гитару. У меня пальцы соскучились.
Гитару Илья купил – не самую дорогую, понимая, что весной все равно придется оставить ее здесь, но хорошую. Настя, увидев ее, распрыгалась, как девчонка, тут же навязала на гриф красную ленту, уселась, бросив недоваренный кулеш, и принялась было баловаться на струнах, но быстро устала:
– Вот верно отец всегда говорил: гитара – дело мужское, тяжелое… Илья, давай лучше ты поиграй, а я с обедом закончу.
Илья присел на кровать, взял гитару, погладил гладкую темную деку, взял пробный аккорд, проверяя настройку, – гитара отозвалась мягким вздохом. Илья пробежал пальцами по струнам – один перебор, другой, третий, – чувствуя, как вспоминают игру руки, полгода не державшие инструмента. Потом, взяв мажорный аккорд, вполголоса напел:
– Черные очи да белая грудь…
– До самой зари мне покоя не дадут! – с улыбкой подхватила Настя.
Илья улыбнулся в ответ, и дальше они уже пели вместе: он – с кровати, с гитарой в руках, Настя – от печи, продолжая чистить картошку. А когда закончили, Илья глянул в окно и позвал жену:
– Смотри-ка! Полгорода собралось! А вроде тихо пели…
Настя выглянула и расхохоталась: за забором с открытыми ртами стояла толпа народу, среди которых были и таборные цыгане, и местные жители, привлеченные песней.
– Надо деньги с них брать, – деловито сказал Илья, задергивая занавеску. – Чего впустую мучиться? Я так думаю, что…
Но закончить Илья не успел, потому что распахнулась дверь и в горницу со смехом начали заходить цыгане.
– А мы по улице идем да вдруг слышим – мать честная, кто это соловьем разливается?
– Смоляко, вас с самого базара слышно! Гаджэ со всей улицы сбежались! Вон, до сих пор стоят, как столбы дорожные!
– Настя, драгоценная, повтори, за-ради бога, вот это: «Куда ни поеду, куда ни пойду…» Так душа и дрожит, хоть из живота вон!
– Илья, не мутись, у нас бутылка с собой! Бабы, что встали, стол гоношите!
И начался такой перепляс, что разошлись только под утро. С того дня в дом Ильи Смоляко каждый вечер набивались таборные и дружно начинали уговаривать:
– Настя, Настасья Яковлевна, брильянтовая, спой, мы все просим!
Настя никогда не ломалась. Улыбалась, брала гитару или, если Илья был дома, передавала инструмент ему, пела. Пела все, что помнила: романсы, русские песни, то, что выучила в таборе. Цыгане слушали; иногда, если песня была знакома, подтягивали, но чаще упрашивали Илью:
– Да спой ты вместе с ней, у вас вдвоем так получается – в рай не захочешь!