Анастасия Туманова - Мы были юны, мы любили

– А вдруг… не сбежит? – зачем-то возразил Кузьма.

– Сбегу, родной, сбегу, – заверила Данка, обнимая руками колени и отворачиваясь. – Вот ведь не везет мне на мужей законных, а? Один сукин сын был, упокой господи его душу, другой… – она не договорила, но Кузьма снова почувствовал резанувшую по сердцу обиду.

– Данка…

– Ну что Данка? Что Данка?! – неожиданно снова взвилась она. – Навязался на мою голову! Побить и то толком не умеет! Да ты бога благодари, что я тебе в ответ ни разу не съездила, не то как раз башка бы на сторону свернулась! Цыпчик… Идем домой, мне перед выходом хоть час поспать надо!

Она вскочила и быстро, не оглядываясь, зашагала по тротуару.

– Да зачем ты замуж за меня вышла, паскуда?! – вскочив, закричал Кузьма ей вслед, но Данка не обернулась.

Кузьма не стал ее догонять. Когда черное платье скрылось за поворотом на Живодерку, он шумно выдохнул, потер ладонями лицо, сел обратно в пыль у забора и уткнулся головой в колени. Идущая мимо баба сочувственно посмотрела на него, позвала: «Эй, малой!», но Кузьма не услышал этого.

Варька приехала в Смоленск теплым майским вечером. Яблони и вишни давно сбросили лепестки, но город утопал в цветущих акациях, у всех заборов возвышались белые, красные и розовые мальвы, сараи и амбары плотно заросли белоголовой снытью и лебедой, вдоль дороги победоносно раскинули широкие листья лопухи. Возле рек и речонок, перерезающих город, играл на ветру камыш, вода морщилась и закручивалась в зеленоватые спирали, качалась осока, беззвучно сновали туда-сюда водяные пауки. Когда в церквях звонили к обедне, колокольный звон медленно плыл в густом прогретом воздухе, расходясь по городу, словно круги по водяной глади, и долго не стихая. Стояли солнечные тихие дни конца весны, и Варька была уверена, что табора давно нет в Смоленске. Она заехала в город на всякий случай и страшно удивилась, обнаружив в Цыганской слободе семью брата и Стеху со старшей невесткой.

Настя выглядела ужасно: Варька даже не сразу узнала ее, а узнав, перепугалась. Тяжелые роды не прошли бесследно, почти месяц после рождения сына молодая мать не могла подняться с постели, с Настей оставались старая Стеха и Фенька, а табор уехал. В доме пахло травяными настоями и детскими грязными пеленками. Маленький Гришка, которому не хватало молока, орал с утра до ночи, и Стеха носила его подкармливать к соседям, где недавно родилась двойня. Настя, бледная, с серыми тенями под глазами, лежа в постели, плакала:

– Стеха, Феня, поезжайте, за-ради бога… Вам в табор надо, Фенька, у тебя же дети, семья… Я встану, я сегодня вечером встану…

– Лежи, бессовестная! Встанет она, глядите! – шипела Стеха. – Где встанешь, там и упадешь! Какой нам барыш, ежели ты тут помрешь?! У Феньки пять детей, еще и твоего шестым брать придется! Дешевле тебя долечить, а там уж видно будет. Догоним их в Демидове.

Настя улыбалась сквозь слезы, откидывалась на подушку. Вечерами упрашивала Илью:

– Поезжай за табором, я потом догоню…

Илья только рукой махал. Куда ему было ехать одному? Сердце сжималось, когда он смотрел на Настю: почерневшую, худую, осунувшуюся, постаревшую разом на десять лет. Фенька как-то шепотом сказала ему:

– Ты не бойся, чяво, это пройдет. Отлежится, оправится – опять красавица станет. Таких, как Настька, ничего не спортит, на нее и через полвека на улице оглядываться будут.

Он лишь пожал плечами, не зная, радоваться последнему Фенькиному замечанию или огорчаться.

Илья приготовился к тому, что придется сидеть в городе все лето, но к концу месяца жена встала с постели и больше не ложилась, как ни кричали в два голоса и ни уговаривали ее Стеха и Фенька. Настя еще была бледной, жаловалась на то, что кружится голова, но уже старалась сама возиться по хозяйству.

Приезд Варьки вызвал бурный восторг. Стеха и Фенька, едва закончив обниматься и целоваться с прибывшей родственницей, немедленно начали собираться вдогонку за табором, в тот же вечер связали узлы, запрягли в телегу серую кобылу Ильи и, не дожидаясь следующего дня, укатили по пыльной дороге на Демидов. Илья не пошел на Конный рынок, весь день ходил за сестрой по двору, мешая ей заниматься домашними делами, и выспрашивал:

– Ну, что там в Москве? Конаковы еще торгуют? Петька Звезду продал или все дожидается? Дурак, я ему самую лучшую цену давал, больше и с гвардейцев не получит… Кузьма как, не женился еще? Женился?! Не врешь?! На ком?!

Варька рассказала, как и на ком женился Кузьма, и Илья замолчал на целый час, сидя на крыльце и глядя на садящееся солнце. Уже в сумерках, когда Настя отправилась укачивать малыша, он подошел к Варьке, вешающей на веревку белье, и спросил:

– И как живут? Кузьма-то с этой?..

– Плохо, – коротко отозвалась Варька, расправляя на веревке мокрую рубаху Ильи. – Как ей теперь жить хорошо? И с кем?

– Шляется, что ли?

– Данка-то? – удивилась Варька. – Нет… Вот Кузьма похаживать начал. Да ей, кажется, без вниманья. Думаю, что разбегутся они скоро. К ней гости разбогатые ездят – только у Настьки такие раньше были. Тысячами трясут. Что ей Кузьма? Так, перебиться пока…

– Как Яков Васильич? – помолчав, осторожно поинтересовался Илья. – Настьку не проклял?

– Знаешь, нет, – ответила Варька. – Даже портрет ее, который студент Немиров зимой рисовал, как висел в зале, так и висит, Яков Васильич снять не дал. Но, правда, и не говорит про нее ни слова. И другим не позволяет. – Она вдруг бросила развешивать белье, повернулась к брату, блеснув глазами из темноты, вытерла руки о фартук. – Ты не беспокойся. Я думаю, отойдет он через год-другой, вы приехать сможете.

– Это Настька сможет, – буркнул Илья. – А меня он и через двадцать лет увидит – прихлопнет. Да не маши ты руками, сама знаешь… Расскажи лучше, как Арапо. Не женился, случаем, тоже?

– Угадал, – спокойно ответила Варька.

Илья недоверчиво повернулся к ней.

– Шутишь?

– Какие шутки… Месяц назад девочку из болгарского табора украл.

– Ну и дела-а… – протянул Илья, запуская обе руки в волосы и старательно ероша их. Затем, не глядя на сестру, сказал: – Так вот ты чего явилась…

– Коли я тебе без надобности – завтра же назад уеду, – сухо отрезала Варька. – Меня, между прочим, все остаться уговаривали, даже Яков Васильич. А я, как дура, к тебе помчалась, думала – помощь нужна…

– А как же! Знамо дело, нужна! – торопливо проговорил Илья. – Да без тебя Настька тут в стручок загнется вовсе! Вон, ходит прозрачная, от ветра шатается, Гришка с голоду орет… Нет, ну ты видала его, на меня-то ведь он похож?

– Видала. – Варька улыбнулась в темноте. – Прости, конечно, но – одно лицо с Настькой.

– Тьфу, и ты туда же… – проворчал Илья, и Варька с усмешкой похлопала брата по плечу.

– Не беспокойся. Через год Гришка переменится совсем, может, и станет как ты. Да к тому же не последнего ведь родили. Настька тебе еще полные углы накидает.

Илья с некоторым сомнением покосился на дом, в котором горело одно окно, но ничего не сказал. В окне появился темный силуэт Насти с ребенком на руках, послышалась негромкая песня:

– Ох, красота… – заслушалась Варька, делая шаг к дому. – Вполсилы поет, а сердце так и ноет… Ты на землю садиться не решил еще? Жалко Настьку, пропадает талант-то…

– Отвяжись! – резко сказал Илья. – Все кишки вы мне вымотали! Не дождетесь!

Резко развернувшись, он зашагал к дому. Скрипнуло крыльцо, хлопнула дверь. Варька осталась одна. Некоторое время она стояла неподвижно, грустно улыбаясь и слушая Настину песню. А когда та смолкла и свет в доме погас, Варька вздохнула, перекрестилась и вернулась к белью.

Варька легла спать далеко за полночь. На рассвете сквозь сон она слышала, как поднялся брат, как Настя, шлепая босыми ногами по полу, собирает на стол, как они разговаривают вполголоса, как Илья уходит, но встать было немыслимо, и Варька, повернувшись на другой бок, засопела еще слаще. Ей снилась Москва, сияющий огнями ресторан, Илонка в таборном наряде, отплясывающая на паркетном полу, улыбающиеся лица хоровых и – боль, острая боль под сердцем, и бегущие по лицу слезы, от которых она и проснулась. Было раннее утро, через подоконник тянулись солнечные лучи, во дворе, на старых ветлах, гомонили птицы, где-то в конце улицы орал петух. Настя в одной рубашке, с полураспущенной косой, сидела на кровати и кормила грудью сына. Увидев сонную Варьку, сползающую с сундука, она улыбнулась: