Когда я снова сажусь, мама внимательно оглядывает меня.
– Так что ты собираешься делать?
– Поговорить с ним?
– Помимо этого. Если тебе плохо, тому должна быть причина.
Или десяток причин. Моя жизнь в Торонто – запутанный узел, который я не в состоянии развязать. Я ни одной живой душе не рассказывал о письмах от Билла Брэддока. Худшее пришло еще до того, как шасси моего самолете оторвались от асфальта Торонто.
Дорогой тренер Каннинг!
С сожалением сообщаю, что Дэнтон подал на тебя жалобу из-за сегодняшнего инцидента после игры. В аттаче ее подписанная копия. У тебя есть две недели на то, чтобы отреагировать на нее, после чего дисциплинарный комитет примет окончательное решение.
Джейми… пожалуйста, позвони, хорошо? Ты так и не ответил на мое предложение заявить о его неприемлемом поведении. Если ты не расскажешь историю со своей точки зрения, то мне будет трудно помочь тебе.
Твоя команда по-прежнему выступает отлично, и я искренне надеюсь, что в скором времени ты снова будешь выходить с ними на лед.
Б. Б.
Потом он прислал еще пару писем, но мне было так стыдно, что ответить на них я не смог.
– На работе не все хорошо, – тихо говорю я, опуская глаза. – К лету я могу стать безработным.
– Дорогой, мне так жаль, – шепчет она. – Такое может произойти с кем угодно, но я представляю, как это страшно на первой настоящей работе.
Меня пробирает дрожь ужаса. Когда я получил предложение из Торонто, то подумал: ура! С моим будущим все решено.
Ага, как бы не так.
– Если с тренерством не получится, то все. Я пропал. Моя рабочая виза привязана к клубу. Я не могу просто взять и устроиться куда-то еще. Ну и что, черт побери, мне тогда делать? – Господи, я впервые озвучил эти слова, и на кухне родителей они прозвучали еще хуже, чем у меня в голове.
Мама дотягивается до моей руки и сжимает ее.
– Сын, так бывает. Не надо корить себя.
Не надо? А кого же я должен корить?
– Вес знает? – Я молчу, и в ее взгляде появляется еще бóльшая жалость. – Ты должен поговорить с ним. Сейчас, мне кажется, самое время.
Но это не так.
– Вечером показывают его важное интервью. Он написал, что не страшно, если я не стану смотреть.
– О, мы обязательно будем смотреть, – бодро говорит мама. – Как же иначе?
Я до тошноты переживаю за Веса. Вдруг интервьюер оказался козлом? Или запись смонтировали таким образом, что козлом оказался выставлен Вес? Бедный. Он никогда не желал такого внимания.
Мама допивает свой чай и бросает взгляд на часы.
– И… ждать осталось недолго. Время делать попкорн?
Черех сорок минут я сижу, ерзая и потея, рядом с ней на диване. Мой отец в своем кресле, читает газету.
Может, и впрямь не смотреть? Вес написал: Все прошло более-менее гладко. Ничего даже отдаленно личного я про тебя не сказал. Честное слово. Жизнь слишком коротка, верно? Я по тебе скучаю. Звони.
Сотовый жжет мне карман. Я тоже безумно скучаю. Но стоит мне только представить, как я изливаю ему свои беды, и меня начинает мутить. Увольнение будет еще позорнее той фотографии в СМИ. А если я не смогу устроиться на другую работу, то что нас с ним ждет? Медленный и жуткий разрыв после того, как он поймет, что работа для меня есть только в Штатах?
Не стану ли я сожалеть, что отказался от шанса в Детройте только ради того, чтобы по полной облажаться в Торонто?
Я слишком молод для кризиса среднего возраста, черт побери.
В этот момент на экране появляется Вес. Вид у него, как у оленя во всполохе фар, и я понимаю, что уйти уже не смогу.
– О-о… – Мама садится немного прямее. – Райан, мы тебя любим!
– Ты же понимаешь, что он не слышит тебя? – спрашивает отец из-за раскрытой газеты.
Первые десять минут интервью я сижу не дыша. История о переломе руки просто убивает меня, потому что я ее никогда раньше не слышал. А вот Реджи встречал. Это он привозил Веса в лагерь в то первое лето, а потом забирал его.
До этой минуты я не осознавал в полной мере, насколько Вес одинок. В том смысле, что… когда рядом я, он же не один, правильно? Так откуда мне было знать?
О.
Блядь.
Чтоб меня.
Прямо сейчас он один, и виноват в этом я.
Интервью продолжается, и я все сильнее вжимаюсь в диван. Моя мама сочувственно охает каждый раз, когда Вес произносит очередную самоуничижительную шутку или упоминает отца.
К тому времени, когда Вес отвечает, что его настоящая семья это я, мне хочется ударить себя.
А когда журналист спрашивает, хочет ли он когда-нибудь жениться на мне, я полностью прекращаю дышать.
– Так, может, обменяемся кольцами? – шутит он. А потом смеется сам над собой, словно уже не сомневаясь в несбыточности этой мечты. На его губах, как обычно, играет дерзкая, самоуверенная улыбка. Но теперь я знаю, сколько за ней прячется боли. Она была там всегда. А я не понимал этого, потому что мой мужчина научился мастерски притворяться, что ему все нипочем.
Мои мама и папа – оба глядят на меня.
– Что? – севшим голосом говорю я.
Мама закусывает губу, и мне становится еще хуже. Эта женщина знает, что иногда молчание выразительней слов.
Больше не в силах этого выносить, я ухожу с свою детскую комнату и сажусь на одну из стоящих там односпальных кроватей. Когда Вес проводил у нас Рождество, было так странно проснуться и увидеть, как он спит на кровати напротив. Он выглядел настолько умиротворенным. Как никогда.
Проклятье. Что же я натворил?
Я готов срочно что-нибудь предпринять. Если еще не поздно. Вытащив телефон, я нахожу старый емейл с расписанием Веса. Блядь, он останется в Далласе еще минимум на день. Завтра вечером у них там игра, поэтому он вернется в Торонто не раньше послезавтрашнего полудня.
Но ничего. Есть FedEx.
В голове возникает идея. Я бегу к шкафу. Роюсь на полках и на верхней, под старыми футбольными щитками Скотти, нахожу нужную вещь.
Коробку.
Неидеальную. Кто-то разрисовал ее маркером, но размер – самое то. Почти как у коробки из-под сигар.
Я вытряхиваю оттуда свои старые карточки с хоккеистами, а затем оглядываю пустой интерьер. Я хочу дать Весу понять, что я с ним. Когда он получит коробку, то сразу поймет, ведь с ее помощью мы всегда показывали, что небезразличны друг другу. Мне становится стыдно. Я не делал ему ничего в таком духе очень давно.
В последний раз коробка перешла из рук в руки, когда он отправил ее мне на озеро Шамплейн. За неделю до того, как мы стали жить вместе. Боже мой. От осознания правды меня пробирает дрожь, как от ледяного канадского ветра. Это не он, а я прервал нашу традицию. Я.
Последние пару месяцев я жил с уверенностью, что в наших отношениях сильнее стараюсь именно я. Что я лучше, потому что чаще закидываю в стиралку белье.
Идиот.
Но я еще могу все исправить, ведь так? Я знаю, что делать.
Однако проходят минуты, а я все смотрю на пустое дно и не знаю, что же туда положить. Было время, когда наши беды были настолько ничтожными, что умещались в коробку.
Пока отчаяние в сердце по кругу гоняется за надеждой, я перебираю и отбрасываю идеи. Шуточный подарок сейчас не годится. Пожизненный запас скиттлз я ему уже подарил. Мне надо подать ему знак.
Важный, особенный знак. И он должен поместиться в коробку.
Именно так.
В момент, когда я уже готов сдаться на милость отчаянию, ко мне приходит ответ. И блядь, он такой очевидный, что я издаю в пустоту комнаты громкий смешок.
Я нахожу в телефоне имя сестры.
– Джеймстер! – вопит она. – О боже мой, ты смотрел?
Я прерываю ее:
– Джесс, съездишь со мной в магазин? Кажется, мне нужна твоя помощь.
– Э… Я не ослышалась? Ты просишь меня о помощи? Надо оповестить СМИ.
– Заткнись. Ты свободна или нет?
– Забери меня через пятнадцать минут.
Я запрыгиваю в кроссовки, распахиваю дверь и чуть не сбиваю с ног маму, которая стоит, подняв руку, – собирается постучать.
– Можно взять вашу машину? Важное дело.
– Конечно, – не колеблясь, отвечает она. – Сейчас дам ключи.