Перед горячим им выдали винную карту, и Дима, отдав предпочтение австрийскому вину, заказал

— Белое к мясу?

— Легко. Любое правило, как известно, относительно. Еда здесь очень насыщенного вкуса, поэтому вино должно быть выдержанное, пряное, с хорошей кислотностью, иначе оно пропадет, ты ничего не почувствуешь.

То ли Дима был прав, то ли шампанское на нее так благостно подействовало, но утка с грушей и айвой произвела огромное впечатление. Отлично это вино сыграло и с моллюском в укропном бульоне, и с высушенным гребешком с орехами.

Не всеми блюдами Катя прониклась, слишком неординарными были некоторые из них на вкус, но все-таки ужин в «Нома» стал для нее событием. Столько всего они с Димой попробовали, такими разными и яркими ощущениями она насытилась, что о еде больше не могла и думать.

Что такое, Катрин? Тебе не понравилось? — спросил Крапивин, когда они вернулись домой. — Я пониманию, эта кухня тяжеловата с непривычки.


— Нет-нет, что ты, — поспешила она успокоить. — В «Нома» обязательно нужно сходить хотя бы ради того, чтобы сказать: «я была в лучшем ресторане мира!».

Похоже, пылкие восклицания ничуть не убедили Диму, он сосредоточил на ее лице внимательный взгляд. Заметил, что весь вечер Катя была немного напряжена.

Шаурина выдохнула, как перед прыжком с парашютом:

— Дима, я хочу поговорить с тобой. О том, что произошло сегодня утром.

Крапивин нахмурился, вспомнив утреннюю сцену. Забыл бы об этом с удовольствием. Что могли, они с Катей прояснили, остальное вне его понимания. Пока.

— Пойдем. — Положил руку ей на талию, направив в гостиную. Ему уже не нравился этот разговор, хотя Катя еще ничего не пояснила. Меньше всего сейчас хотелось о чем-то таком вести речь. Совсем другие мысли бродили в его голове.

В гостиной Катерина растерялась, будто попала в незнакомое место, — никак не могла решить, куда присесть. Дима ждал, пока она где-нибудь устроится. Не дождавшись, шагнул к двухместному диванчику у окна, и Катя тут же решила, что там им будет удобнее всего.

Она уселась, излишне старательно поправив подол узкого платья.

— Прости мне этот взрыв, — извинилась и оборвалась, будто поперхнувшись словами, которые собиралась сказать дальше. Дима кивнул, но неприятное чувство, рожденное ее взглядом и тоном, не покинуло. — Это все потому что мы слишком сблизились, и я перестала себя контролировать. Предлагаю немного облегчить наши отношения, — быстро выдала Шаурина, а Крапивин, услышав это, набрал полные легкие воздуха.

— Что? — тихо переспросил. Смысл сказанного, как ни странно, не сразу до него дошел. В мыслях Дима остановился где-то в самом начале, на словах, что они очень сблизились, которые абсолютно не вязались с предложением «облегчить» отношения.

— Сделать отношения легче, говорю, — занервничала Катя, — чтобы обходиться без взаимных претензий. Нам с тобой сейчас очень хорошо вместе, и это все, о чем нам стоит думать.

Он отвернулся, уставившись в окно. Смотрел в него так долго, что Шаурина решила: Дима не будет ей отвечать.

— Дима? — тихо позвала она, словно боясь голосом спровоцировать взрыв. В тишине комнаты сгустилось что-то опасное.

Они сблизились. Так сблизились, что он без нее дышать не мог.

— Ты правда этого хочешь? — Вернул к ней взгляд. В нем уже не было веселости и благодушия, и совсем не было теплоты.

Катерина помедлила, Крапивин надеялся, что она отступит и одумается.

— Да, — ответила убежденно.

— Я не удивлен. Ну да ладно, разве это имеет значение. Я тебя услышал, — спрятал за вздохом бушующие эмоции и рвущиеся наружу слова.

Разговор внезапно оборвался. Катя растерялась, а Дима молчал, потому что наступил один из тех редких моментов, когда ему вдруг оказалось нечего сказать. И не от глупости, обиды или скудности мыслей, а от другого очень сильного чувства.

Им стало не о чем говорить друг с другом после ее заявления. Она перебирала какие-то запоздалые мысли; он сидел, как каменное изваяние.

— Ты обиделся? — спросила, дабы задержать его около себя. Чувствовала и пугалась, что Крапивин вот-вот встанет и уйдет.

Дима слегка рассмеялся:

— А какое это имеет значение? Когда тебя это заботило?

— Зря ты так. Я не хочу ругаться. Я правда не хочу ругаться, мне от этого плохо.

— А мне начинает казаться, что ты получаешь от наших ссор какое-то извращенное удовольствие. Сказала одно, другое, третье… слово за слово и понеслась. Так все просто у тебя. Говоришь, не думая, ничего не боясь…

— Нет!

— Разве?

— Нет. Я же сказала. Мне не нравится, когда мы ссоримся, мне от этого плохо.

Скрестив руки на груди, Крапивин весь напряженно собрался.

— Три недели отпуска, которые мы провели без споров и ссор, ты назвала ошибкой. Для тебя это ошибка. Мне этого не понять, Катя.

Она убила его этим заявлением. Убила. Казалось, он сделал все, чтобы в эти дни ничего их не тревожило — ни посторонние дела, ни посторонние мысли. Ничего, кроме отдыха и наслаждения друг другом. А для нее это просто ошибка. Не понять ему. И сказала Катя это с такой злостью, в таких острых чувствах. Он все дни не выпускал ее из своих рук, привык, прикипел всей душой и всем телом, а она бросалась словами, словно ножи в спину вонзала. Так легко у нее всегда это получалось. Не знал, как отпускать ее от себя. И не отпустить не мог. Измучился от мысли, что сегодня она так и улетит без него. Все бросил. Вернулся. Теперь думал: лучше бы улетела. Может, не успела бы наговорить этих глупостей. Слова ведь не просто сотрясание воздуха.

— Ты неправильно расценил мои слова.

— А ты не пытаешься что-то объяснять, чтобы я тебя правильно понял. Не советуешься, не спрашиваешь, не заботишься о моих чувствах. Ты сейчас решила слегка наплевать на то, что между нами было, и устроить все так, как удобно тебе. Чего я хочу, ты не спрашиваешь, тебя это совершенно не волнует, — заговорил он решительно, словно ему надоело молчать. — Как мне на это все реагировать?

— Я не буду тебе ничего доказывать, — заявила упрямо.

— Не сомневаюсь. Зачем тебе что-то кому-то доказывать, а уж тем более мне? Ты же себя считаешь во всем правой.

— Ты тоже.

От этих слов он натурально скривился. Уже оскомина на зубах от этого пинг-понга: ты мне — я тебе, ты такая — а ты тоже.

— У меня хотя бы есть основания. Я могу объясниться

У меня всегда есть что сказать. Есть причины. Выводы.

— Так и у меня они есть, Димочка. У каждого человека, Дима, на тот или мной поступок есть свои причины и основания. Верно же? — повторяла его имя, словно стараясь прибавить сказанному большей убедительности.

— Это так ты не хочешь меня обидеть. Просто поразительная заботливость. Прям кожей чувствую твое стремление, Катрин. — У него еще теплилась надежда, что сейчас она скажет что-то стоящее, переворачивающее его сознание, но Катя молчала. — Знаешь, как это все на самом деле выглядит? — тогда спросил. Взглядом Катерина выразила безмолвную готовность выслушать, и Дима продолжил: — Когда Дима что-то делает, он делает это неправильно, не так, как надо. Когда Дима чего-то не делает, он тем более поступает неправильно. Вопрос: что должен сделать Дима, чтобы Кате стало хорошо? Ответь. Что сделать? Ты сама хоть знаешь? Дай мне парочку верных звеньев в этой цепочки моих «неправильных» поступков. А то я где-то логику потерял.

Катя спрятала неуверенность за язвительной ухмылкой. У нее был ответ на этот вопрос, но озвучивать его не собиралась. Хватит с нее признаний. Инициатива наказуема.

Дима принял это за очередную издевку и разозлился еще больше. Крапивина раздражала ее неспособность отступить назад и признать ошибки. Не умеешь сама — попроси помощи. Но это не про Катю Шаурину. Ей плен не страшен, она даже под пытками ни в чем и никогда не признается.

Так часто она упрекала его в «безупречности», но безупречных людей не бывает и он не такой. Он всего лишь умеет признавать свои ошибки и отвечать за свои слова. А Катя пока привыкла только что-то требовать. Требовать и получать.

— Нет, ты не ранимая, — сказал, словно не к ней обращаясь, а к собственным мыслям.