— Собралась, — не поддалась на его провокационный тон. — Потому что не очень правильно «тут» требовать откровенности, а «там» — нет<span style=“opacity:0.1;font-size:0.1rem”> 82849a</span>. И, знаешь, рассчитывая на запредельную, будь готов услышать нечто такое, что очень сильно напряжет твои тонкие чувства. — Отодвинула стул и вышла из-за стола. Дима схватил ее за руку, когда она проходила мимо. — Оставь меня. Не дергай, говорю. У нас нет времени на ссору, правда же? Я завтра улетаю. Дай мне остыть, не хочу уезжать в плохих чувствах. Легче, Дима, легче…

Высвободив руку, Катерина ушла сначала в свою комнату, а чуть позже спустилась в гостиную, присоединившись к родителям. Они с Маргаритой о чем-то шумно беседовали, смеялись. Катя не вслушивалась. Пили зеленый чай, а она его не любила: от него почему-то ужасно сохло в горле.

Так много Дима вчера сказал. Так много. Но не сказал самого главного. Всего лишь одно слово ей нужно было услышать от него. Останься. Если бы он только сказал: «Катя, останься», она бы все бросила и никуда не полетела. Наплевала бы на учебу и возможный протест родителей. Со всем этим можно разобраться позже. На все наплевала и осталась, если бы он только захотел.

Бессонная ночь ясно дала понять: она этого не услышит. И переживать бесполезно, и тратить нервы попусту не стоит. За недели, что провели на острове, стали невозможно близкими. Но, видимо не настолько. Для Димы. Чтобы заводить подобные разговоры, планировать будущее. А она ждала этого с тех пор, как они приземлились на датской земле.

Конечно, ему не понять, почему для нее этот месяц одна сплошная ошибка. Потому что раньше хоть как-то могла быть без него, а теперь не сможет. До льда в крови пугала перспектива все следующие дни заспать и просыпаться одной. Три недели вместе. Как нитка с иголкой. Куда он — туда она. И наоборот. А что теперь? Нечастые встречи, долгие расставания. Звонки. Короткие разговоры. Длинные разговоры. Обещания. Потом мы сходим, потом посмотрим, потом поговорим, потом узнаем, потом решим. Все потом. Потом, потом, потом. Это не перспектива, не планы на будущее, это жизнь, отложенная на «потом». А появление Филяевой стало последней каплей в сосуде бесконечного напряжения. Будто с неба спустилась на землю.

Ничего такого Крапивин не собирался предлагать, у него и в мыслях не было. Больно осознавать, что потребности у них друг в друге совсем разные. Больно осознавать и пытаться смириться. Только через ссоры, собственную ломку, постоянные внутренние протесты.

Катя стояла у широкого окна, прислонившись к стеклу обнаженным плечом. Краем глаза видела, что Дима идет к ней, но, как окостенела, не могла ни посмотреть на него, ни пошевелиться. В душе скребли кошки, сознание разламывалось на осколки сплошных противоречий.

Он притянул ее к себе. Обхватил сзади и приник губами к округлому плечу, выглядывающему из широкой горловины кофты. От этого горячего поцелуя Катя вся внутренне вздрогнула. Удивилась. Жаркое крепкое объятие совсем не вязалось с привычным Димкиным поведением. Раньше он никогда не позволял себе подобной близости на людях. Не было у него такой привычки. Держал за руку, касался спины или талии, но без интимности.

Катя прижалась к Диме спиной и задержала дыхание, переживая наркотически-пьянящие ощущения. Пусть бы они длились вечно. И оно. Димкино объятие.

— Ты не позвонил мне утром.

— Решил не тревожить. Хотел, чтобы ты выспалась и отдохнула.

— Врешь.

Крапивин вздохнул:

— Да. Мое сегодняшнее утро получилось не очень добрым. Поэтому я не смог пожелать тебе того же.

— А сейчас?

— А сейчас утро кончилось, и наступил день.

Катя такая красивая сегодня. Теплая. Все на ней в коричневато-багряных тонах. И ее обнаженное плечо, позолоченное солнцем, примелькавшееся, сбивающее с разумных мыслей…

Он соскучился. За время этой бесконечно тянущейся, как жвачка, ссоры он соскучился по другой Кате. По мягкой и податливой. Такой она тоже умела быть.

Поддаваясь бессмысленному раздражению друг на друга, они забыли, что такое просто обниматься. Нежиться, ласкаться. Гореть волшебством, которое неизменно окутывает двух, испытывающих безумное влечение людей. Оно выше ссор, выше недомолвок, выше обид. Оно затмевает собой все, вырывая из пропасти непонимания и пучины запутанных, искаженных суждений. Неверные мысли, неверные поступки — упущенное драгоценное время.

Катя развернулась к Диме лицом и обняла, элегантно обхватив его спину руками.

Он скользнул губами по ее щеке.

— Дима, — прошептала и отклонилась.

— Что?

Что… Дрогнула плечами, как от порыва студеного ветра.

Минуту назад холодела разочарованием, теперь плавилась от желания, смешавшего в себе всю тоску предстоящей разлуки и живую потребность в его прикосновениях. От такого перепада чувственных температур в ушах звенело тоненьким колокольчиком.

Крапивин смотрел на ее влажно накрашенные губы голодно и с намерением. Катя сжала их крепче, словно спрятала. Но едва он склонился к ней, расслабилась, позволяя целовать себя непристойно крепко.


Глава 14


>— И конфет мне привези. Много.

— Много?

— Да.

— Ты же их не любишь.

— Уже люблю. Уже слезть с них не могу. Мне только и остается, что конфеты есть, пока ты в отъезде.

— Я скоро приеду.

— Когда скоро? Через пять лет?

— Через пять дней.

— Дима, ты хам, — возмутилась Катерина, а Крапивин легко засмеялся. — Да-да. Я полчаса тебе в ухо ною, а ты только сейчас говоришь, что через пять дней приедешь? — приподнялась выше, упираясь взлохмаченной макушкой в изголовье кровати.

— Потому что это еще не точно. Это, к сожалению, не только от моего желания зависит.

— Кто там тебе мешает? Всех на кол.

— Хорошо, я так и сделаю.

— Наконец-то. Дима, ты строгий начальник

— Нет, я добрый.


— А ты в курсе, что у добрых начальников подчиненные плохо работают?

— В курсе. Поэтому я сначала добрый, а потом всех на кол.

— Здорово. Молодец.

— Покажись мне.

— Нет.

— Да, — настаивал он.

— Нет, только по телефону, никакого скайпа.

— Я соскучился, хочу тебя видеть.

— Дима, я два дня с кровати не встаю, сама на себя в зеркало не могу смотреть, не то что тебе показываться. Вот приду в себя, потом будешь смотреть на меня сколько душе угодно. Потерпи пять дней, — усмехнулась.

— Угу, — хмыкнул, зная, что эти пять дней могли растянуться еще на две недели. — Не заставляй меня нервничать, я и так переживаю.

— Не переживай.

— И вообще, хватит заниматься самолечением, врача вызови, три дня температура не спадает.

— Да что со мной будет, Дима? Это просто сезонная простуда. Поваляюсь в кровати еще пару дней, и все. Врач мне выпишет то же самое, что и мама в меня впихивает.

— Сезонная простуда. Мало ли… Сейчас вирусов всяких полно.

— Дима, твои нотации лучше, чем таблетки, я прям уже вся выздоровела с ног до головы.

— Тебе придется выздороветь за четыре дня, иначе я приеду и затолкаю тебя в клинику на комплексное обследование.

— И ждет меня кровопускание.

— Или кровопускание, или ремень. Одно из двух.

— О, я вон тот хочу, рыжий, из телячьей кожи, мягкий, есть у тебя такой.

— Катя, не зли меня. Я не шучу. Это не повод для шуток.

— Ладно, я завтра выздоровлю, обещаю. Хотя, нет. Ты, как узнал, что я заболела, звонишь мне по восемь раз в день. Дальше буду болеть. Если повезет, то и приедешь ко мне пораньше. Или мне для этого умереть надо?

— Катя!

— Ладно, шучу.

— Я позвоню еще.

— Пока, Димочка, целую. — Положила трубку.

Прощание вышло сухим, безвкусным и бесцветным. Как мел. Так всегда случалось после долгой разлуки. Три недели без Димы — и Катя не узнавала сама себя. Из разговоров исчезала интимность, пропадала нежность. Как будто все было хорошо, но словно ничего и не было. Реже звучало «мы», чаще говорили о каких-то своих делах. Явственней чувствовался барьер, точно находились они на разных берегах одной реки и каждый жил сам по себе — только собственными интересами. Радовался своим радостям и грустил о своих печалях. Тонкое ощущение единения душ все глубже уходило под ворох мыслей, изломанных одиночеством, покрывалось налетом раздражения, присыпалось пеплом ревности. Ломалось болью и неудовлетворением.