— Ужин со Смоленцевой — это уровень паршивых американских комедий. Было тупо, пошло и грязно, я уже это тебе говорил. Но. Никогда не замечал в твоем поведении каких-то признаков психического расстройства. Потому что только истинный самоубийца может думать, что после “>этого будет жить спокойно, долго и счастливо. — Поднес зажатый между двух пальцев брачный договор к ее лицу, держа его с таким пренебрежением, словно боялся испачкаться. — Или ты забыла, кто я? Забыла?

— Нет.

— А мне кажется, забыла. Стала вдруг беспечно самоуверенной. Знаешь, что меня бесит больше всего? — Бросил документы в урну, подождал, пока Агата посмотрит на него, и скривился, точно раскусил что-то горькое и неприятное. — Меня жутко раздражает, когда приходится опускаться до примитивного уровня, произнося вслух и так вполне очевидные вещи. Что со мной так вести себя нельзя. Что один звонок, и твоя жизнь превратится в ад. И это тебе не Катьке нервы мотать, проблемы у тебя будут покруче. Еще раз рот откроешь, и я заставлю тебя съесть эти бумажки, — с плохо спрятанной злостью закончил он и пошел к двери. На пороге замер, снова с досадой взглянув на бывшую любовницу: — Вот что за примитив, а? Почему люди не понимают хорошего отношения? Я нормально с тобой расстался. Я дал тебе возможность спокойно работать дальше. Что за тупизм? У Катьки-то, понятно, от ревности крышу снесло, а у тебя от чего? Ты меня никогда не любила.

— Ты и сам всегда презирал подобные страсти, — не очень смело, но все же ответила она.

— Не призирал. Просто никогда до нее такого не испытывал.

— В твоем лице я нажила себе кровного врага? Ты теперь будешь мне мстить?

Окинул ее презрительным взглядом:

— Я не привык пировать на падали. Катись уже отсюда к чертям собачьим.

Торопливо вышел из кабинета и вздохнул глубоко, но не свободно. После всего горло словно забило пылью.

Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Набрал номер Гергердта.

— Артём, давай пораньше встретимся, я уже освободился. Да, получилось раньше. Нет, могу сам к тебе заехать. Мне не трудно. Да, — засмеялся скупо, — можно сказать, по пути.

Ему было не по пути, но хотелось выйти на улицу. Уйти отсюда, двинуться и двигаться, только не сидеть на месте. Поэтому уже через полчаса сидел у Гергердта в клубе, пил с ним крепкий горький кофе и пытался поддерживать разговор.

— Правильно, а то побрякушек надарил, а шкатулку под побрякушки — нет. Ей понравится, не переживай. Женщины такое любят, чтобы была шкатулочка с замочком, а внутри секретик. Любят они такие штучки.

— Вот это я понимаю сервис. Как говорится, с доставкой на дом. — Гера сегодня был на удивление разговорчив.

— К особым клиентам — особенное отношение, — доброжелательно улыбнулся Крапивин.

— Чем же я могу отблагодарить тебя за такое отношение? — иронично рассыпался Артём в благодарностях.

— Кофе достаточно.

— В обед нужно не кофе пить, а обедать. Пойдем.

— Не хочу, — отказался Дима. — Только кофе.

— Димитрий, ну как так? — поддевал Гера. — Что ты упорствуешь? Прям как выпускница на выпускном, ей-богу.

— Артём, не до шуток.

Гергердт всерьез нахмурился:

— Буржуа, ты не здоров? Надо лечиться. Пойдем, говорю.

— Гера, ты как…

— Как кто?

— Как банный лист.

— Вот никогда не думал, что ты можешь так опошлить мои старания. Я ему про порыв души, а он мне про задницу.

— Потому что иногда жизнь — полная задница. И все, что ни делаешь — все в задницу.

— О-о-о, Димитрий, да вы точно температурите. Надо срочно принять жаропонижающее. Пойдем. Я приглашаю, — поспешил подняться с кресла.

— Меня поражает твоя настойчивость. — Крапивин тоже встал и поправил пиджак.

— Не удивляйся, я с корыстным интересом. — Упрямо подтолкнул Дмитрия к двери кабинета. — Во-первых, я голоден, а одному есть скучно. Во-вторых, у меня в ресторане новый шеф. Если скажешь, что он нам фуфло приготовил, уволю его к такой-то матери.

— Ладно, уговорил.

— Другой разговор, а то — не хочу, не буду.

— Исключительно затем, чтобы ты шефа своего не уволил просто так и к такой-то матери.

Мужчины поднялись на третий этаж. Для них приготовили прекрасный сет из шести блюд.

Крапивин выполнил свое обещание и честно высказал свое мнение:

— Я, конечно, не ресторанный критик и вряд ли когда-то мог бы им быть… Карпаччо безупречно на мой вкус. Очень понравилось, что мясо чуть тронуто по краям. Зелени в меру, пармезана тоже. Тартар практически идеальный. Тунец отличный, тапенада к нему — тоже. Гребешок мог быть прихвачен получше, а то вкус у него вялый. Морковное пюре под ним не понял. Чем-то надо оттенить. Фуа-гра с грушей… Не мое совершенно. Мало печени и много груши. И как-то заезжено. Возьмите тыкву, что ли, вместо груши. Свинина. Отличная получилась свинина, сельдерей хорошо сыграл. Неожиданно для меня, потому что свинину я не очень люблю. Спасибо, все было прекрасно.

— Я очень ценю ваше мнение, — благодарно кивнул шеф-повар и удалился.

— Дмитрий Олегович, спасибо за критику. Шеф жить будет, а от водочки ты зря отказался.

— Это мне на голодный желудок думалось плохо.

— Я так и понял. Совсем тебе не радостно, Буржуа.

— Угу. Как ты там говоришь, завечерело?

— Смеркалось.

— Ну, вот — смеркалось. Не люблю я водку, не хочу.

— Я же плохого не посоветую. Свинина требует водки, — уговаривал Артём.

— Это понятно, но только не в обед, — все еще сомневался Дима.

— Буржуа, какой обед? У тебя уже завечерело.

— Ты даже мертвого уговоришь.

— А все почему? Потому что расслабляться ты не умеешь. Работать умеешь, а расслабляться нет.

— Ну, как ты я точно не умею, — вздохнул Крапивин. — Не светит мне такое удовольствие с моей поджелудкой. Сегодня праздник, завтра скорая.

— Серьезно?

— Нет, шучу, блин. Конечно. Так что забыться хоть на время в алкогольном опьянении мне не удастся. Чуть больше нормы, и будет мне смеркалось.

— Черт вас раздери, этих аристократов, я начинаю за тебя переживать.

— А я начинаю тебе завидовать.

— Крошка мне не простит, если с тобой что-нибудь случится, — усмехнулся Гергердт, не понимая, что задел за живое. Не задел, а протоптался по свежей ране.

— Крошка будет только рада, если со мной что-нибудь случится, она об этом мечтает.

— Это ты зря. Поругались, что ли?

Крапивин красноречиво вздохнул, не подтверждая, но и не отрицая.

— Что не поделили? — поинтересовался Гергердт.

— Да вот… тоже спорили, куда на обед пойдем и не сошлись во мнениях.

— Ну, голодным ты все равно не остался. Так что давай, Буржуа, поднимай стекло, я с удовольствием поддержу твою акцию «Мир без подкаблучников».

Дни текли мутным невнятным потоком. Как хорошо, что кто-то придумал этот ритм жизни, в котором можно просто плыть по течению, зацепившись за первую попавшуюся корягу. Внутри до сих пор все кричало и бесновалось, но любая работа мысли по поводу последней встречи с Димой грозила потерей рассудка. Она не хотела об этом думать. Ни винить его, ни оправдывать себя, ни спорить с самой собой, признавая их общую никчемность.

— Что ты вся в черном? Траур, что ли, какой?

На вопрос матери Катерина подняла глаза и устало пожала плечами:

— Почему траур? Я люблю черный цвет, у меня в гардеробе очень много вещей черного цвета.

— Что-то я раньше не замечала.

— Мама, прекрати. Ты, по-моему, сейчас снова искусственно нагоняешь трагизма.

— Ничего не искусственно. Ты ни черта не ешь, ходишь вся в черном и все время молчишь. И вообще теперь у нас редко появляешься. Какой он искусственный? Тут уже пошел трагизм натуральный.

Катя отложила вилку. Мама в очередной раз решила превратить семейный ужин в час психологической помощи пострадавшим от любви. Это стало напрягать.

— Я редко на этой неделе у вас была, потому что мне некогда. У меня тоже могут быть всякие дела, нет? Хожу в черном, потому что мне нравится этот цвет, и у меня много черных вещей в гардеробе, — повторила напряженно. — Молчу. А что не имею права? Когда я ем, я глух и нем.