— Ага, и поэтому ты ко мне вернулся.
— Когда понимаешь, что все ошибки от любви, а не со зла, все меняется.
— Я не со зла… — всхлипнула, давясь его откровенностью и своими слезами. Ненавидя себя, что никак не могла успокоиться, ревела и ревела как идиотка. — Я не хочу, чтобы тебе было больно.
— Я знаю.
— Паршивенькая тебе, Крапивин, попалась Муза… боюсь предположить, на что тебя вдохновят мои слезы и сопли.
— Самая прекрасная. Моя любимая. Такая красивая, воздушная и нежная в этом платье.
— Воздушная и нежная? — посмеялась. — Скажешь тоже. Ты меня с кем-то перепутал.
Давно уже не была воздушной и нежной. Давно уже себя так не чувствовала. Тяжелой была. Невозможной. Скандальной. Кусающейся, нервной, плачущей. Ничего воздушного в ней не осталось. Но от его слов почему-то снова захотелось плакать. Она и заплакала, а он молча слушал ее слезы, и с каждой пролитой слезинкой, с каждым горестным всхлипом Катя становилась ему все роднее и роднее.
— Мне надо умыться. Надо в душ. Хочу снять с себя платье, я устала, — успокоившись, сказала, тем не менее не шевелясь. Обессиленно закостенела в Димкиных в руках, не хватало сил, чтобы оттолкнуться от него.
— С ума сошла. Я весь вечер мечтал залезть под это платье, а она его снимать собралась.
Катя тихо засмеялась. Он начал гладить ее бедра, постепенно задирая подол. Стал целовать шею, захватывая губами кожу и касаясь языком. Этот телесный контакт вызвал всплеск совершенно других эмоций: страсть одержала победу над желанием говорить и двигаться, мгновенно сделав Катино тело неповоротливым и тяжелым от возбуждения.
Внутренняя сторона бедра, плавный изгиб… край кружевных трусиков, нежная впадинка… Дыхание стало быстрым и поверхностным, когда коснулся их, и Катя раздвинула ноги, притискиваясь к нему ближе спиной. Открываясь и желая, чтобы он трогал ее везде. В самых сокровенных местах. Они ей очень нужны, эти прикосновения. Его ласка. Как источник жизни. Как живительная энергия, без которой совсем угасла. Без которой не осталось сил на дальнейшее существование.
— Как я хочу тебя, моя девочка, как я соскучился по тебе. Поделись со мной удовольствием, мне этого не хватало.
Где-то за ухом, на шее, на плечах горячим дыханием оседали его хрипловатые слова. Жаркой испариной они скатывались по обнаженной спине.
Обнял ее плечи, притиснув к себе сильнее, Катя повернула голову, ища его губы.
Находила. Целовала. С любовью. Со всей страстью и нежностью. Со всеми чувствами, которые могла отдать ему. Какими могла поделиться.
Направляла его руку туда, где хотела ее чувствовать, — между ног, под тонким кружевом. Нажимала своими пальцами на его пальцы, чтобы показать степень давления, которая ей сейчас нужна. Помогала, хотя он не нуждался в помощи, но такое единство в действиях усиливало ощущения, заставляя острее реагировать на ласки, несмотря на нежность и легкость, с какими трогал ее. Не слишком быстро, не слишком медленно, ровно так, чтобы она теряла голову, вздрагивая от каждого касания, пока пульсирующее удовольствие не встряхнуло напряженное тело.
Застонав, расслабилась и откинулась ему на грудь. Он погладил ее живот.
— Теперь можешь идти в ванную.
— Теперь пойдем вместе. У меня нет сил двигаться, — выдохнула, сбросив туфли.
Они приняли душ. Крапивин не будоражил Катю настойчивыми ласками, желая, чтобы ее тело отдохнуло. Да и самому нужно было расслабиться, чтобы обрести контроль и равновесие. Хотел удовольствия, а не быстрой механической разрядки. Неутоленное желание и многодневная тоска по ней превращали его в похотливое нетерпеливое животное. Но похоть — это инстинкт. Она не лечит и не созидает, не имеет исцеляющего эффекта, она делает секс острым оружием, которое убивает духовность момента и рассекает все человеческое. Катя сейчас как расстроенный музыкальный инструмент — вот-вот начнет фальшивить в чувствах. Ее нужно настроить. Чтобы перестала звучать слезами и криками, надрывным шепотом. Но так трудно пропускать через себя электрические заряды ее сладостной дрожи, держать в руках красивую и чувственную, касаться пальцами женственности, ощущать жар и влагу и не срываться в пропасть.
Она пришла к нему в кровать слабая, с мокрым лицом, но не от воды. Все еще переживающая свою внутреннюю борьбу и невидимую для него ломку. Пришла внешне горящая от желания и внутри подавленная. Молчаливая, но с говорящими глазами. Он, прижав ее к себе, стал целовать, срывая губами дрожь с влажной кожи, руками сдирая платье, которое она зачем-то снова надела. Обнял, не спеша укладывать на кровать. Усадил на себя, чтобы находиться в как можно большем контакте с ее телом, смотреть в глаза и видеть какие-то изменения.
Всхлипнув, вздохнув, прижалась к его щеке. Губы сухие, горячие… Так и горела внутри. Сама себя выжигала. Поцеловал ее влажно. Она ответила, слизывая, собирая с его губ и языка влагу, словно умирала от жажды.
— Димочка, ты мне нужен. Ты мне очень нужен. Я без тебя не могу, — зашептала, запуская пальцы ему в волосы и прижимая голову к своей груди. Все быстрее билось сердце, разгоняя кровь и выгоняя наконец темноту, которая начала выдыхаться со словами.
Дима стал яростнее ее целовать, с большей одержимостью и неконтролируемой страстью. Она ему тоже очень нужна. Голая душой и телом. Обнаженная в чувствах и желании. Та, кто может сделать ему больнее всех, и та единственная, кто сможет эту боль залечить.
— Я люблю тебя, моя девочка. Ты лучшее, что у меня есть в жизни. То, что я чувствую сейчас, — это самое лучшее, что я когда-либо испытывал. И те безумства, которые ты из-за меня творила, — это тоже лучшее, что было и есть у меня в жизни. Любой может только мечтать, чтобы его так любили.
От его слов у нее замерло дыхание. Хотела сказать, что сейчас не время для разговоров. Но, к чертовой матери, какая разница, когда разговаривать о любви? Им так этого не хватало. Они столько недосказали друг другу. Сейчас надо говорить. Говорить и говорить, чтобы заполнить все пробелы.
— Я люблю тебя, — вздохнула она. — Из-за тебя и ради тебя я способна на любое безумство, это правда. Так раньше было и сейчас ничего не изменится. — Взорвалась вдруг неожиданным смехом. Хохотнула, прижав пальцы к губам: — Я люблю тебя, как безумная. — С непонятно откуда взявшейся силой надавила ему на плечи, заваливая на спину.
— Поэтому я тебя никуда не отпущу. Иначе ты натворишь глупостей. — Быстро перехватил инициативу, перевернувшись с ней, придавив ее к кровати.
В Кате столько огня, столько чувственности… столько взрывной энергии, что, если не взять ее под контроль, она ее уничтожит. Но именно такая ему нужна, он тоже от нее питался и черпал силы. Брал от нее то, что не мог найти в своей стерильно-упорядоченной жизни.
Он тоже без нее не мог. Тоже мысленно умирал. И сейчас оживал, наконец чувствуя ее тело, запах волос и кожи, влагу на своих пальцах — горячее желание и вязкую страсть. Она вся под ним. Грудь к груди, живот к животу. Рука к руке…
Сплел их пальцы, уводя руки за голову. Тяжело дыша, Катя стиснула его бедрами. Отпустил ее ладони, скользнув вниз по рукам. Катя выдохнула, прикрыла глаза и чуть выгнулась от наслаждения. Он легко сжал ее грудь. Погладил круговыми движениями, чувствуя, как нежная кожа покрылась мурашками.
— Дима, поцелуй. Я соскучилась. — Любила, когда он ласкал ей грудь. Особенно языком. Дима делал это очень искусно, ласково, до предела развив ее чувствительность.
— Поцелуй, — повторил за ней и, дразня, поцеловал в губы.
Ответила со стоном, с придыханием, зная, что это его очень возбуждает. Ее тоже.
Им обоим нравилось все, что сопровождает секс. Яркое соитие влюбленных. Звуки влажных поцелуев, ударяющихся друг о друга тел, влага между ног, его пот и ее, когда все смешивалось… когда два тела сливались в единый организм, разделяя одно удовольствие на двоих, и мощная сексуальная энергия превращалась в тонкую рафинированную энергию сердца.
Он ласкал ее всю, целовал и облизывал. Делал все, что она хотела, все, что ей нравилось. Ему тоже нужно добрать от нее, чего не хватало, то, по чему так изголодался за эти месяцы. По их близости, по интимности. По тому глубокому состоянию, во время которого каждая ее эмоция, каждая реакция оседала где-то внутри него, ударялась о самую изнанку души, находя отклик.