— Может, все-таки ты сам позвонишь? — поморщившись, попросила Катя, когда Крапивин уселся рядом с ней.

— Трусишь?

— Ну. Мамуля у меня, конечно, крутая, но иногда как скажет что-нибудь… Давай звони. Это ты все замутил, я вообще не виновата, так что принимай весь удар на себя.

— Ладно, давай я позвоню, — согласился он с улыбкой и набрал номер Юлии Сергеевны.

Катин телефон все еще был отключен. Она выключила его, когда выходила из отеля. В тот момент не хотела никого слышать и ни с кем разговаривать. Впервые за долгое время испытывала внутри умиротворение. Так дорого было это состояние, так непривычно удивительно, что всерьез боялась сбиться с него. Казалось, любое сказанное слово будет во вред. Убьет в ней какую-то решимость, собьет с нужной волны, на которую она наконец настроилась.

— Трусит, да, — посмеялся Дима, разговаривая с ее матерью. Катя возмущенно толкнула его в плечо. Он, обмолвившись еще буквально парой слов, положил трубку.

— Что, и все? И даже меня не попросили к телефону?

— Юлия Сергеевна сказала, чтобы ты по скайпу ей чуть позже позвонила, хочет в твои бесстыжие глаза посмотреть.

Катя засмеялась:

Узнаю свою мамочку: как сканер, хочет считать счастье у меня с лица. Но больше всех мама Рита будет радоваться, она мне вчера пыталась сеанс психоанализа устроить.

— Я так и понял.

— У нас такой странный разговор получился, я до сих пор не знаю, как к нему относиться. Вроде, много лет знаю твою маму… и все равно… — начала Катя, все еще сомневаясь, стоит ли Диме говорит об этом.

— Что тебя так смутило?

— Она какие-то вещи пыталась мне донести… Короче, я ей про радость победы, про твой успех, а она мне про твою молодость, как будто это какой-то мелкий грешок! — нехотя вспылила Катя.

— А-а-а, — понимающе протянул Крапивин. — Не бери в голову.

— Просто это мое больное место, ты знаешь. И меня страшно бесят такие разговоры. Нет, блин, давай подождем до сорока лет! И тогда нам можно будет любить, побеждать, чего-то добиваться, к чему-то стремиться!

— Моя мама — большой ребенок. А детки всегда чего-то боятся. Деток надо беречь, о них надо заботиться, присматривать, чтобы они вовремя поели, и часто баловать игрушками. Понимаешь?

— Ну, раз ты так говоришь, тогда ладно, — успокоилась Катя.

— Она старается жить по принципу: главное участие, а не победа. Но это не значит, что так должен жить и я. Это не значит, что я должен питаться ее страхами. У меня большие амбиции. Вряд ли могло быть наоборот, учитывая, кто мой отец. Мне важна победа, хотя конкретно эту вещь я делал не для конкурса. Но это не важно.

— Тебя не задевает такое отношение?

— Нет. Лет в восемнадцать меня это задевало. Сейчас — нет. Раньше моменты взаимопонимание между мной и родителями были сложными, сейчас — уже нет.

— Почему?

Он пожал плечами:

— Я тебе не скажу ничего конкретного, никакого особенного противоречия не вспомню. У меня такая насыщенная жизнь, что мне некогда за это цепляться. Мне не до этого — не до прошлых обид. Но, как по мне, у каждого из моих родителей была какая-то своя модель, которой я должен соответствовать, но почему-то не соответствую. Они все время рвали меня на две стороны.

— А ты что?

— Когда мне надоело отстаивать перед родителями самого себя, я свалил. Ушел от их влияния. Пусть между собой разбираются.

— А чего они разошлись-то? Они, блин, ведут себя… ну…

— Как будто любят друг друга.

— Да. Всегда рядом, под ручку…

— Они и любят друг друга. Вот такая любовь у них… волшебная. Они могут существовать только на стадии романтизма. Годами-месяцами не видятся, потом вдруг загораются страстью. Мне смешно.

Катя тоже усмехнулась:

— Да уж. Не понимаю я этого. Что это за любовь такая.

— Бытие определяет сознание.

— Мои дуреют, когда не рядом. Папа вообще невменяемый становится, а мама еще как сказанет что-нибудь, и все, тушите свет. Один раз в жизни ездили с ней отдыхать, потому что отцу что-то некогда было, он нам все нервы вытрепал.

— Понимаю Дениса Алексеевича, я бы тоже вытрепал. Как меня эти мотания туда-сюда подбешивали, кто бы знал. А Катьке пофиг, она меня даже ни разу на самолет не проводила. Хорошо, если по телефону счастливого пути пожелает, и то ладно, — без злости сказал Дима.

Катькино лицо полыхнуло жаром.

— Крапивин, я тебя не провожала не потому, что мне пофиг, а потому что ты улетаешь — я три дня в соплях. Если б я тебя еще и на самолет провожала, вообще бы чокнулась.

— Правда? Моя драгоценная Крошка плакала без меня? — Притянул ее к себе.

— Покажи мне эту подвеску. Она у тебя дома? — перевела тему, не собираясь ударяться в сентиментальную банальщину.

— Дома. Пока дома.

Он принес коробочку, как показалось Кате, не с большой охотой.

— Сам открой, — попросила она, и Дима открыл футляр. Катерина взглянула на украшение, коснулась пальцами и почувствовала то же самое, что и накануне, когда увидела фото. Почувствовала внутри трепетное щемящее чувство. — Красивая, — вздохнула и долго молчала, рассматривая подвеску. — И картинка как живая…

— Трехмерная.

— Да, точно. Трехмерная, — кивнула, не отрываясь от миниатюрной картины в обрамлении золотой зерненой скани. — Как это так?

— Только эмаль. Множество микроскопических слоев, чтобы сделать ее объемной. Игра цвета. Визуальный эффект. И никакой пайки.

— Сколько времени ушло на изготовление? За сколько вы ее сделали?

— Недели за три. Я, конечно, не один над ней работал. Кто-то крепил камни, кто-то отливал металл, кто-то делал эмали, кто-то собирал украшение. На одну филигрань потратили много времени.

— Ты сам расписывал? — удивилась Катя.

— Да.

— Димочка, не выставляй ее, пожалуйста, на аукцион, — взмолилась Катя. — Я не переживу.

— Не буду. Я и не собирался. Как я Катьку свою продам? Да никогда в жизни, — засмеялся он.

— Во-о-от, я так и знала, что ее с меня сделали, с того рисунка. Я сразу узнала ту картину. Это же ее маленькая копия.

— Конечно. Правда никто, кроме меня, не знает, что это ты, но все равно.

— Слава богу, — выдохнула она. — А ты не хочешь заняться этим вплотную? Ты же все знаешь, все умеешь, столько времени убил на это, но сам так редко что-то делаешь.

— Нет, не хочу.

— Ну, почему?

— Потому что, Катенька, шедевры творятся в четырех стенах. А я не могу сидеть в четырех стенах. Когда мы делали эту подвеску, я сутками пропадал в мастерской. Но тогда мне это было нужно. — По ее лицу он понял: сейчас Катя задаст тот вопрос, на который, он, наверное, не хотел бы отвечать.

— Дима, а зачем ты ее сделал, если не для конкурса? Зачем?

Крапивин молчал, но Катерина быстро оборвала возникшую паузу:

— Я не отстану.

— Это личное.

— Какое такое «личное»? Ты мне вчера про Музу и Художника плел.

— Я б тебе все, что угодно наплел, все, что хочешь, сказал. Все, что хочешь, сделал. Несколько часов до самолета. Ситуация требовала не общего, а конкретного решения. По-другому уже нельзя, — усмехнулся, что-то скрывая за этой легкой усмешкой.

— Нахал какой, а я поверила. Знаешь, у Вероники кошка есть… она такая наглая и все время голодная. И, когда она хочет есть, то она подходит вот так, ставит на тебя лапы и стоит. И смотрит тебе в лицо. В глаза. Она может стоять так вечно. Пока ее не накормишь, — оперлась ладонями на Димкино бедро, придвинулась вплотную к нему, уставившись нос к носу. — Димочка, я буду стоять вот так — вечно. Пока не скажешь.

Он легко засмеялся, скрестил руки на груди и вздохнул.

— Ой, как я люблю, когда ты так делаешь. Вот так собираешься, вздыхаешь. Значит, скажешь сейчас что-то важное.

— Еще раз стебанешься, я с тобой что-нибудь сделаю, — пригрозил он.

— Молчу, — пообещала она и притихла, заинтригованная выражением его глаз.

— В этом мало рационального… это было такое состояние, когда хотелось и нужно было что-то сказать, а сказать некому. Хотелось что-то выбросить из себя. Я до сих пор не понимаю, как получилась эта подвеска. По всем критериям — не должна была.