Джасинда Уайлдер - На веки вечные

* * *

Кейден,

Мы и правда долго не писали друг другу. Оба. Почему? Разве мы больше не пишем друг другу? Я сказала что-то, что расстроило тебя? Ты в порядке?

Я порвала с Уиллом. Он изменял мне. Жил с другой, а на стороне трахал меня. Это как-то нелепо, ведь, знаешь, я думала, будет по-другому. Что, если он кого и заведет себе, я буду главной девушкой в его жизни, а та, другая — запасным вариантом. Но... нет. Не вышло.

Я скучаю по твоим письмам.

Я скучаю по тебе.

Нарисуешь мне что-нибудь? Пожалуйста?

Твоя (хотя так ли это? Можно ли назвать меня чьей-то?)

Эвер.

* * *

Я сидел за кухонной стойкой, смотрел на письмо. На адрес. Видел боль, которая глубоко укоренилась в этих строках, в словах, затаенную печаль в пробелах между ними.

«Твоя (хотя так ли это? Можно ли назвать меня чьей-то?)»

Как печально это звучало. Как трагично. И я полностью ее понимал. Этот крик души, который был глубоко похоронен, не выраженное, не произнесенное желание. Холод внутри, когда ты делаешь все без чувств, механически, а искусство используешь, чтобы почувствовать хоть что-то. Я знал, что с ней именно это и происходит, хотя она ничего не говорила об этом.

Я стал рисовать. В ее стиле, в абстрактном. Рисовал на бумаге линии, арки, спирали, ломаные линии, без всякого плана. Пока... когда я, наконец, отложил карандаш, абстрактные линии на бумаге соединились в два слова, спрятанные глубоко под переплетениями колючей проволоки и колючей лозы: «НЕ ОДНА».

Я прикрепил картину к мольберту, отнес в свою комнату и пошел учиться. Всю историю искусства, теорию рисования и математический анализ я думал о ней. Пошел домой — ни Алекса, ни травки, ни музыки — и уселся писать.

* * *

Эвер,

Ты кое-кому принадлежишь: самой себе. Не будь чьей-то, будь только самой для себя. Это единственный путь. Эти мудрые слова исходят от мудреца, который не может последовать своему собственному совету. Жаль, что так случилось с Уиллом. Жаль, что он сделал тебе больно. Он тебя не заслужил.

Я пытаюсь писать, но мои слова иссохли. Прости. Просто... прости. Нарисуй мне что-нибудь.

Всегда твой,

Кейден.

* * *

И я отослал письмо. Несмотря на то, что мне не хотелось. Я отослал его вместе с рисунком, пошел на вечерние занятия и много часов сидел в студии, учился рисовать акриловыми красками, выражал мысли и чувства на белом холсте, зная, что это не заполнит пустоту в моей душе, ту, которую раньше заполняли мать и отец. Я сломлен и никогда не смогу найти настоящую любовь или дружбу.

Неделю спустя я нашел его.

Эвер

Оказалось, что произошедшее с Билли выбило меня из колеи намного больше, чем я думала. Дни, проведенные у Иден, превратились в месяц, а потом я привела себя в чувство и попросила папу продать квартиру. Я переехала и поселилась в комнате для двоих в общежитие. У моей соседки по комнате, как и у меня, расписание было хаотично, так что я ее так и не видела.

Я рисовала, отказываясь плакать, отказываясь верить, что мне было настолько больно и одиноко. Я погрузилась в рисование с головой. Проводила часы с кисточкой в руке перед холстом, пока преподаватели и вахтеры не забили тревогу. Пока Иден не стала напоминать мне, что надо поесть. Поспать.

Когда я получила письмо Кейда, я едва не расплакалась. Когда я увидела его картину, где колючая роза говорила о моем одиночестве, то заплакала. Почти что. Пролила одну-две слезинки.

И потом стала рисовать. Что-то дерзкое. Обнажающее душу.

Я нарисовала себя. Автопортрет в студии. В моей рубашке для рисования, четыре верхние пуговицы которой были расстегнуты. Обнажая кожу, показывая ложбинку на груди. Рубашка доставала до середины бедра. Одна рука с кистью тянулась к зрителю. Другая расстегивала пуговицы. По одной за раз, пока я рисовала себя для него. Я просушила ее, вставила в деревянную раму, запаковала в прочную пластиковую упаковку и отправила ее еще влажной, не желая ждать, пока струшу.

В нижней части картины черной краской было написано название: «ПРЕКРАСНА?»

Словно мольба.

Три дня спустя он послал мне свой рисунок, от которого у меня перехватило дыхание. Это был отчасти портрет, отчасти абстракция. По краям — размытые цвета, сверху и слева черный, который плавно перетекал в желто-оранжевый справа и внизу. В центре были глаза — мои глаза. Яркие, потрясающие, они захватывали. Мои скулы, освещенные желтоватым сиянием справа. Я поняла, что это свет от свечи. А темнота? Отчасти она была однотонной, отчасти перемежалась с более светлыми полосами. Волосы? Да, это были мои волосы, почти невидимые во тьме.

И название: «ПРЕКРАСНА».

Три дня спустя я получила посылку — что-то тонкое, широкое и тяжелое. Я принесла ее к себе в комнату, вспорола коробку кухонным ножом и достала широкую деревянную раму, похожую на ту, что я отправила Кейду в упаковке из полиэтиленовой пузырчатой упаковки. Это было зеркало.

Оно было старым, возможно, ценным, все в пятнах и трещинках. Когда я вытащила его, в нем закружилось отражение потолка, и потом я поставила его, чтобы посмотреть на себя. И я увидела, что мое лицо окружает паутинка из написанных чернилами слов: восхитительная, талантливая, красивая, нужная, умная, забавная, добрая, отзвычивая, привлекательная, увлекающаяся, чудесная, замечательная... Там было много слов. Они были переплетены, буквы налагались одна на другую, так что с буквы «Н» в «забавная» начиналось слово «нужная», а с буквы «У» в «нужная» начиналось слово «увлекающая», и так далее. Слова сплетались вместе, как лоза или паутина, и все они, написанные на зеркале, окружали мое лицо.

Я держала его у себя в руках долгое время. А потом заплакала. Просто... заревела.

Я сомневалась во всем в себе. В моем таланте, в том, как выгляжу, в том, привлекательна ли для мужчин. Казалось, что все в моей жизни — ложь. Если Билли мог так долго обманывать меня, и его ложь была такого большого масштаба, а я была так наивна и глупа, что ни о чем не подозревала, что это говорило обо мне? Если меня ему было недостаточно, для кого меня бы хватило? Что было у этой Келли, чего не было у меня? Неужели я действительно была холодной, отстраненной сучкой, которая хороша только для того, чтобы трахаться на выходных?

Когда мы были вместе, закрывал ли он глаза и представлял себе Келли, потому что хотел, чтобы вместо меня была она, но слишком боялся моей хрупкости, чтобы порвать со мной?

Была ли я хрупкой?

Больше я ничего не знала.

А это зеркало... оно не вернуло мне самоуважение волшебным образом, но оно и, правда, помогло. В основном, хотя бы потому, что показывало: Кейден думает, что я действительно такая.

Я не решалась раздумывать, почему мне стало лучше из-за того, что он думал обо мне так, чувствовал это ко мне.

Я смотрела на себя в зеркало, изучала почерк Кейдена, думала о нем. О его чувствах. О том, что бы случилось, если бы я вдруг появилась в его дверях. Думала о том, остались ли у него чувства ко мне, как и у меня, на каком-то глубоком уровне.

Я боялась. Это была суровая реальность.

До этого момента меня отвлекали другие дела. Школа, драма с Иден, Билли. Теперь Иден жила своей жизнью, обычной жизнью студентки, она была довольна и, казалось, вполне счастлива. Занятия больше не отвлекали, как раньше. Я рисовала. Изучала искусство, посещала другие необходимые лекции, но этого было недостаточно, чтобы отвлечь меня. И Билли больше не было. Не было. И я осталась одна, и все, что у меня было, — письма Кейдена, его слова и чувства, которые скрывались за ними. Как ни странно, но он — это все, что у меня по-настоящему было. Все, что утешало меня.

Это было неправдой. Иден постоянно утешала меня. Она приютила меня, позволила упиваться в своей злости и жалости к себе, а потом мягко подбодрила меня, чтобы я встала и пережила это. Когда я говорю «мягко подбодрила», то подразумеваю: однажды утром спихнула меня с кровати, сказала, чтобы я перестала страдать и жалеть себя, что Лорд Капитан Командир всех козлов Харпер не стоит моего времени и энергии, и что я должна переступить через его скорбный зад.