Матвей со стоном сполз с кровати, натягивая куртку спортивного костюма. Не хватало еще простудиться из-за дурацкой холодной воды. Вот дурость! Убить себя у него не получится, никогда… А вот свалиться с гриппом — это он может! Пойти кофе сварить… Или лучше чаю? И пожевать чего-нибудь…

Он прислушался. С кухни до него донеслись знакомые запахи, смесь кофе, поджаренного хлеба, красной рыбы и еще чего-то, давно забытого, но такого вкусного. Матвей услышал шкворчание сковородки, шум микроволновки и нежную песенку, из далекой юности, которую напевала его мама, стирая в ванне папины рабочие штаны и куртку…

Сам того не сознавая, он потянулся на запахи и звуки песенки и застыл в дверях.

Кира, Ксюша или как ее называть, хитрая лиса, заточительница, тюремщица, стояла у плиты и старательно переворачивала кусочки панированой рыбы, шепотом ругаясь на кипящие брызги масла.

— Что ты здесь делаешь? — неприязненно спросил Матвей. Девушка обернулась и радостно улыбнулась:

— Обед готовлю! Хочешь кофе?

— Хочу, — сварливо заявил он, садясь на табуретку у колченогого столика.

Ксюша налила ему горячего ароматного кофе в большую чашку и сказала с воодушевлением:

— Я видела твою картину! Очень… страшно!

— Можешь себе представить, значит… — проворчал Матвей, грея руки о чашку.

Ксюша обняла его сзади и прижалась щекой к волосам:

— Все, я здесь, я с тобой! Я больше не уйду!

— Кира…

— Нет, больше не Кира, — усмехнулась она, снова отходя к плите. — Я вернула настоящей Кире ее документы.

— Так кто же ты теперь?

— Оксана Золотарь.

— Как ты так меняешь имена? — подозрительно спросил Матвей. — Ты связалась с…

— Ни с кем я не связалась, — мягко ответила она. — Наоборот. Теперь моя жизнь принадлежит только мне.

Накрыв рыбу крышкой, девушка присела рядом с Матвеем и тихо добавила:

— И тебе…

— А если я тебя не… хочу? — осторожно спросил он. Ксюша качнула головой, отчего ее волосы упали на лоб и рассыпались по плечам светлой волной:

— Неважно… Навязываться не буду.

— Ксюша… — он ненавидел ее еще вечером, а теперь таял от одного вида ее серых глаз, от этих пухлых губ, которые уже избавились от детского выражения, но не поменяли форму и остались такими же манящими.

— Ксюша, — повторил он, словно пробуя на вкус ее имя, и она подалась вперед, как тянется к руке бездомный щенок. Матвей коснулся пальцами ее щеки, скользнул к уху, вглубь волос… Ксюша приластилась к его ладони и вдруг вскочила, сорвала крышку со сковородки и принялась ругаться на пригоравшую рыбу.

Матвей отхлебнул потихоньку остывающего кофе и вдруг спросил, неожиданно для самого себя:

— Ты останешься ночевать?

Ксюша обернулась со странной улыбкой:

— Если ты меня не прогонишь…

— Это твоя квартира, — буркнул он. — С какого перепоя я буду тебя прогонять…

— Тебе достаточно сказать одно слово, — Ксюша снова занялась рыбой, складывая ее на тарелку. — И я испарюсь…

Матвей поднялся, подошел к ней, колеблясь, но все же коснулся ладонями ее плеч, провел по рукам, нажимая легонько. Ксюша на миг прижалась к нему спиной и оттолкнула:

— Если хочешь есть — сядь за стол!

Матвей послушно вернулся на место. Есть хотелось. Почти так же сильно, как курить. Он машинально потер плечо с бежевым кругляшом патча и нахмурился — надо, наверное, новый налепить. Ксюша поставила перед ним полную тарелку, положила хлеб и озабоченно спросила:

— Хочешь сразу кофе или воды попьешь?

Он пожал плечами. Без разницы. Запах еды достиг его носа и побежал по нервным окончаниям в мозг. Вкусно! И так знакомо!

Паприка с помидорами. Конечно, как он мог забыть злополучный сатараш, съеденный Ксюшей под полбутылки «Советского»? С усмешкой Матвей поддел вилкой несколько потерявших форму кусочков, зажевал. И глянул на девушку уважительно:

— Неплохо!

— Неплохо? — преувеличенно удивилась Ксюша, скручивая крышку с бутылки воды. — Твой сатараш был в десять раз хуже моего!

— Коза, — буркнул Матвей, отламывая кусок хлеба, и по-простому зацепил им кусок панированной рыбы. Это оказался лосось, и Матвей засмаковал любимый вкус всеми фибрами души. Все-таки девчонка здорово готовит! Или это ему после яичницы так кажется?

Ксюша присела напротив с точно такой же тарелкой, но на порядок меньшей порцией, и спросила:

— Ну, ты уже думал, что нарисуешь на новом холсте?

Матвей, не переставая жевать, покрутил головой. Соврал, ну и фиг с ним. Он хотел нарисовать Милену, но не знал, получится ли. Не забыл ли он ее черты? Ее глаза? Пятнадцать лет могли запросто стереть из памяти детали.

— Неправда, — спокойно ответила Ксюша. — Я же вижу. У тебя есть идея!

— Ну а если даже и есть… Что с того?

— Хочу быть причастной к тайне, — загадочно ответила она. — К возрождению Эма.

— Ксюша, — сердито прервал ее Матвей. — Эм — это было давно! Я не стою на месте, я двигаюсь вперед. Если люди готовы заплатить бешеные деньги за десять капель дождя на стекле — я нарисую десять капель дождя на стекле!

— Глупости! — она покачала головой. — Это не искусство. Ты столько работал за деньги, что забыл про удовольствие! А раньше у тебя пальцы чесались — так тебе хотелось рисовать.

Матвей склонился к тарелке. Крыть нечем, козявка права. Ему давно не хочется просто рисовать, для себя, для удовлетворения потребности в самовыражении. И кто он после этого? Художник или бизнесмен?

Ксюша доела, сложила тарелку с вилкой в раковину и подошла к Матвею. Обдав его восхитительным запахом цветочных духов, склонилась к щеке, обняла и шепнула:

— Пошли рисовать!

Он завороженно потянулся к ней, но вместо поцелуя получил палец на губы:

— Пойдем же…

В комнате Ксюша забралась с ногами на старенькое кресло с потертой гобеленовой обшивкой, закуталась в теплый вязаный платок и тихо спросила:

— Это война?

Матвей окинул взглядом незавершенную картину. Монументальный холст — город после бомбежки, черные глазницы окон на посеревшем от пожара фасаде блочного дома, руины, дымящиеся жаркие угли того, что было когда-то жилищем… Все намечено, еще не прописано, но уже так ясно в голове художника. Центр картины был чист. В центре будет нечто страшное и красивое, притягивающее взгляд, гипнотизирующее до кошмаров по ночам. Матвей и сам уже боялся писать, боялся дать жизнь тому, что не давало ему спать многие годы…

— Война, — неожиданно для себя ответил он, осторожно подрисовывая там и сям пожухлые стебельки травы. — Приштина.

— Ты там был…

— В самом конце. Но видел достаточно.

— И тот рисунок, с детской ручкой…

— Пока я не нарисовал его, мне это снилось по ночам.

Матвей поморщился. Зачем все эти вопросы? Но продолжил, наверное, чтобы завершить тему раз и навсегда:

— Мальчишку завалило в кирпичном сарае. Спрятался там от бомбежки… Когда мать увидела его тело… Мы стояли и смотрели, как она, упав на колени, выла от боли, раскачивалась из стороны в сторону, пока кто-то не опомнился и не увел ее…

Детали оживали в памяти Матвея, как оживала обожженная порохом трава под его кистью. Он видел потерянные лица товарищей, которые не знали, как вести себя с таким проявлением горя, видел сгорбленных старух и жмущихся к юбкам детей, качающих скорбной головой дедов с трубками, видел страх и безнадежность в глазах окружавших его людей.

— Ты верующий? — вдруг спросила Ксюша.

— Не знаю, — Матвей пожал плечами, даже не удивившись вопросу. — В церковь не хожу. С Витькой иногда разговаривал раньше… С отцом Никодимом, то есть. Он со мной вместе служил…

— Знаю, — мягко улыбнулась Ксюша. — Я тоже с ним говорила. О тебе.

— И что он о мне такого рассказал? — слегка напрягся Матвей. Убить Витьку, если проболтался о чем-нибудь…

— Ничего. Только просил звонить ему чаще.

— Ты же заблокировала мой телефон, — обиженно ответил Матвей.

— Его номер разблокировала.

— Ксюш, тебе никогда не говорили, что ты странная?

Короткий смешок. Она повозилась в кресле, устраиваясь поудобнее, и ответила тихо:

— Много раз, но я им не верила…

— Поверь мне.

— Верю…

Ее глаза были закрыты, и Матвей усмехнулся. Пусть спит… Выросла девочка, но осталась такой же непосредственной и трогательной, какой он рисовал ее в Ростове…