Вдруг люди стали расступаться. Это шла мать Андреаса. Она обещала ему, что не придет провожать его к воротам, и она хотела исполнить свое обещание. Когда он ушел, она принялась ходить из комнаты в комнату с тихой суетливостью; и вот, словно бы вспомнив что-то, вышла на лестницу, поднялась на чердак, где сушилось обычно белье и проветривалась верхняя одежда, взяла плащ теплый, заперла дверь своего жилища и пошла к воротам. И теперь она не плакала и шла молча, с выражением тихого изумления задумчивого на лице; и обеими руками крепко держала края расправленного плаща, как держала обычно одеяло, когда входила к сыну, чтобы укрыть его. Мать подошла к Андреасу и протянула ему обеими руками теплый плащ. Но Андреас отступил совсем близко к воротам и ласковым жестом протянул вперед руку, словно хотел отстранить мать, но все же не отстранял. Он не взял плащ. Мать не настаивала. Она перекинула плащ через руку и держала его теперь так. Андреас нагнул голову. Мать молча обняла его и поцеловала в шею сбоку, а он потерся кончиком носа о ее старческую мягкую щеку. Мать отвернулась и быстро пошла прочь от ворот.
Тогда к Андреасу подошел в своей темно-красной ватной куртке и в темной чалме на голове Гирш Раббани.
— Иди, спасай город и людей, — сказал Раббани резко и мрачно, и отступил в сторону.
Ворота приоткрылись и Андреас пошел из города как был — без плаща, в открытых башмаках, и полы темного старого жилета, отороченного облезлым, когда-то тонким мехом, вились у колен, обтянутых черными плотными чулками, много раз уже заштопанными матерью для сына. И ничего не взял с собой, только серебряный кораблик и маленького деревянного, пестро раскрашенного петуха…
Люди, которые провожали Андреаса, сгрудились у ворот, уже снова накрепко запертых, и какое-то время не расходились.
Мать сидела в комнате сына, накинув на сгорбившиеся плечи его плащ. Уже стемнело, но она не зажигала огня. Андреас давно не позволял прибирать в своей комнате, но она и теперь, когда он ушел, не вытерла пыль и ничего не трогала. Смутно громоздились в темноте вечерней книги; очерчивались на постели контуры старинного иудейского волчка, подаренного когда-то Андреасу маленькому сапожником Раббани; в углу поблескивали тонко струны лютни; шахматные фигурки были расставлены на квадратиках доски… Маленькая оловянная тарелка с недоеденным зимним яблоком замерла по-детски на крышке сундука… Мать ждала Андреаса…
Андреас шел. Это был его давний путь, этим путем он бегал когда-то в монастырь, в школу. Но теперь Андреас вырос, и этот путь казался таким длинным, долгим, почти бесконечным. Андреас даже не говорил в городе о коне для себя; и Гирш Раббани сказал бы, что Андреасу не надо коня; и в осажденном городе уже начали есть конину. Андреас шел пешком.
Он увидел много палаток, но воины Риндфлайша еще спали. И непонятно было, проснутся ли они тотчас, или будут спать, как заколдованные. Но если бы на них двинулись отряды из города и начали бы их убивать сонных, они все равно в конце концов опомнились бы и поглотили бы эти отряды горожан своим бесчисленным и беспощадным множеством.
Андреас шел, легко вдыхая холодный воздух. Он ясно все видел перед собой и вокруг. Голова была ясная. Не было мечтаний, не было потусторонних видений. Было стремление к цели.
Андреас перешел высокий речной мост. С берега он видел стройные арки под каменным мостом, а с моста различал вдали на островке неровно острящиеся коричневые башни замка, одинокую лодку на воде; и совсем далеко — уже заснеженную полосу лесов и смутные очертания гор.
Андреас шел легко, как юноша. Был холод, снег. Река быстрая не замерзла, но потемнела вода и стала такая свинцовая. Лебеди белые вдруг взлетели с воды так красиво. Немного пролетели, раскинув крылья с этими закругленными перьями. Снова опустились на воду и плыли. Белый снег. Андреас шел с непокрытой головой — темные волосы.
Он шел совсем один. Пошел через деревню. Было тихо и снежно. Но в одном дворе ворота были распахнуты. Андреас увидел крестьянина в красной шапке, тот нес на плече, удерживая обеими руками, длинную доску с накладенными на нее, неиспеченными еще хлебами. Другой крестьянин вывел во двор свинью, повалил на землю и с силой вонзил нож. Из раскрытой, с оскаленными зубами, пасти животного вырвался отчаянный предсмертный визг. Женщина в белом переднике, нагнувшись, подставила под кровь глубокую посудину с длинной ручкой.
Крестьяне выглядели настороженными и сумрачными. Эту деревню тоже заняли люди Риндфлайша. Возможно, и хлеба пекли и свинью резали для них. Андреас вспомнил, что уже видел разные картины сельской жизни, он бывал в деревне вместе с матерью у ее родных. Но тогда он был совсем маленький и теперь все помнил смутно.
Он прошел деревню. Вдали завиднелись длинные темные и прямоугольные, казавшиеся издали тонкими, крылья ветряной мельницы. Небо затянулось густыми тучами, было совсем тихо, ни души живой снова не было вокруг.
Андреас вышел на большую дорогу. Вдоль дороги много домов было разрушено, было много палаток людей Риндфлайша.
Андреас увидел плотного человека с жестоким и тупым лицом, одетого в светло-коричневую кожаную куртку. Человек ехал на сильной рослой лошади; позади, свесив по-женски ноги, обутые в неуклюжие высокие башмаки, сидела, держась за его пояс, женщина, укутанная с головой в шерстяную темную накидку. Женщина первая заметила Андреаса и стала дергать мужчину за плечо и что-то говорить. Тот повернул голову, тоже увидел Андреаса, поворотил свою лошадь и направил ее прямо на Андреаса. Андреас остановился.
В сущности, у Андреаса не было страха. Все более овладевали всем его существом готовность к смерти и даже спокойное чувство обреченности. Впрочем, один страх у него был — страх не успеть сделать то, что он должен был сделать. Он знал, что он должен это сделать; он для этого ушел из города.
Лошадь с двумя седоками наезжала прямо на него. Андреас отступил назад.
— Жид! Жид! — завизжала женщина.
— Да, я иудей, — отвечал Андреас кротко. — Что дурного сделал я вам, что злого учинил, и что имеете вы против меня, добрые люди?
Внезапно человек в кожаной куртке осадил свою лошадь. Женщина вдруг замолчала.
— Против тебя ничего не имеем, — проговорил всадник растерянно как-то, — но разве ты и твои единоверцы не распяли истинного Бога и Господа нашего Иисуса Христа, Сына Марии; разве не причинили они ему страшные оскорбления?
— Без причины не убивали бы вас, — женщина поддержала своего спутника, однако с неуверенностью в голосе.
— Если вы желаете причинить оскорбления и поношения мне, распять меня и убить, — сказал по-прежнему с кротостью Андреас, — вы можете это сделать и я соглашаюсь на это добровольно, лишь бы вы не убивали и не мучили других людей.
Мужчина снова натянул поводья. Лошадь пошла мимо Андреаса в противоположную сторону. Мужчина и женщина ехали молча. Андреас посмотрел им вслед и, легко ступая, зашагал дальше вперед.
Он подумал, что не нужно ему пока тратить свои силы. Прежде он должен поговорить с тем человеком, который предводительствует всеми этими людьми. Андреас сошел с большой дороги и пошел мелколесьем.
Но спустя совсем немного времени Андреаса встревожил сильный и четкий топот конских копыт… Он понял, что этот всадник гонится за ним. И еще никто, никогда в жизни не гнался за Андреасом с такой отчетливо ощущаемой беспощадной и непреклонной злобой…
Андреасу стало страшно.
Это чувство ужаса и жути, когда ощущаешь, будто нападающий на тебя — не такой же человек, как и ты, а страшное и ужасное существо, безоглядно жестокое; и потому ты обречен, и единственная возможность спастись — бежать стремглав. И это твое чувство передается нападающему на тебя; он уже ощущает себя таким, каким его ощущаешь ты. И он мчится стремглав за тобой, за своей жертвой, злобный и непобедимый.
Подобные ощущения заполоняют людские души во время погромов и разграблений городов. И даже маленькими детьми при уличных детских драках овладевают подобные ощущения. Сколько раз, когда Андреас был уже взрослым, мальчики на улицах подбегали к нему, ища защиты. И подняв на руки и прижимая к груди жертву, он успокаивал преследователя и примирял обоих.
Но теперь Андреас поддался на короткое время страху и пошел быстрее. Но все же сделал над собой усилие и заставил себя обернуться, повернуться лицом к этому всаднику, преследовавшему его.