Елена Арсеньева - Нарышкины, или Строптивая фрейлина

Шли годы, прибавляя мне морщинок… Я перестала быть молоденькой кокеткой, а стала истинной матроной. Совсем старухой я почувствовала себя, когда сын мой собрался женился. Конечно, я ему уделяла не слишком много внимания, однако все же заметила бы его склонность к какой-нибудь девице. Казалось, он ко всем равнодушен, и его внезапное решение жениться на дочери графа Александра Ивановича Рибопьера сразило нас с князем Борисом Николаевичем наповал – так же, впрочем, как и Рибопьеров. Так же, впрочем, как и всех здравомыслящих людей!

Нет слов, граф Александр Иванович был замечательным человеком, всеми уважаемым, он служил послом в Берлине и Константинополе, был тайным советником и членом Государственного совета. И о графине Екатерине Михайловне трудно сказать дурное слово… И все же мой сын не мог жениться на дочери этого семейства – ведь Татьяна была ему родня по крови, его кузина!

Свекровь моя, княгиня Татьяна Васильевна, в девичестве Энгельгардт, была за князем Юсуповым вторым браком, а в первом она была замужем за Михаилом Потемкиным и имела дочь несколькими годами старше Бориса. Девушку рано выдали замуж… за графа Рибопьера! Да-да, Екатерина Михайловна Рибопьер была единоутробной сестрой моего мужа! Никакие человеческие и церковные законы не могли разрешить такого брака, однако сын мой был своеволен до глупости. Он набрался наглости пасть в ноги императору и просить дозволения жениться на Татьяне Рибопьер, иначе он вступит с ней в тайный брак. Я знала, когда мой сын придет к государю, и опередила его.

И вот я стою в его кабинете и он смотрит на меня со странным выражением.

И только сейчас я вдруг осознала, как давно не видела вожделения в его взгляде. Да, мы оба постарели, а заветное пророчество так и не сбылось.

Я отогнала ненужные и неуместные в этот миг мысли и рассказала о намерениях моего сына.

Император слушал молча, не поднимая головы, словно бы с полным равнодушием, и это равнодушие пугало меня.

Когда я снова повторила, что этот возможный брак ужасает обе семьи, государь посмотрел на меня со странным выражением.

– В самом деле? – спросил он холодно. – Ну что же, часто бывают такие нелепые сожительства, которые и браком-то не назовешь. Никак не могу забыть одну сцену, случившуюся несколько лет тому назад. Я гулял по улицам – так, как я люблю, инкогнито – и вдруг увидел прелестную даму, несколько напомнившую мне… вас. Где же это было, дай Бог памяти? Не на Дьяковом ли мосту? Вы знаете Дьяков мост, сударыня?

У меня пересохло в горле, я остолбенела и не могла ни кивнуть, ни покачать головой.

– Да, так вот, – с непроницаемым выражением проговорил император, – увидел я даму… ну одно лицо с вами… А при ней был какой-то нищий мальчишка, чахоточный студентишка, который, впрочем, во всеуслышание назвал себя ее супругом.

Колени мои подогнулись, и я упала к его ногам, по-прежнему не в силах вымолвить ни слова.

– Потом я узнал, что это была ложь, они жили во грехе, но я не нашел в себе сил покарать ни этот грех, ни эту ложь, – продолжал император.

– Простите, государь, – пробормотала я, беря в свои ладони его руку – у него были кисти необыкновенной красоты, словно мраморные! – и поднося к дрожащим губам. – Простите…

– Знаете, мадам, – продолжал император, не отвечая на мою мольбу, – с самого детства я не мог сдержать слез, когда певчие затягивают:

Но с того дня словно бы что-то умерло в моей душе, – продолжал он. – Как будто часть ее засохла и зачерствела. И даже при молитве я не плачу…

Голос его был невыразимо печален, однако я вспомнила Савву – и страх мой прошел. Внезапная ярость ослепила меня.

– Вам ли не знать, что веления сердца рассудку неподвластны? – с трудом сдерживая гнев, спросила я. – Вам ли не знать, что любовь способна ослепить нас и что счастливы мы, только когда слепы? За что же вы корите меня?

– Но, если так, – проговорил император холодно и отдернул руку, – о чем же вы пришли просить меня? Почему вам не извинить сыну то, что вы так охотно извинили себе? Почему вы не прощаете ему его слепоты?

– Если бы сын мой полюбил кого угодно – простолюдинку, крестьянку, даже еврейку, – наверное, я нашла бы в себе силы простить его и принять его жену, – выдохнула я со слезами. – Но я боюсь кровосмесительного греха, я боюсь анафемы, которой его могут подвергнуть, я боюсь его искалеченной судьбы! И поэтому умоляю вас…

– А помните, я готов был умолять вас принять от меня один подарок? – ответил он вопросом, и я поняла, что говорю сейчас не с государем, милости которого вправе ждать подданная, но с мужчиной, самолюбие которого оскорблено так, что уже много лет не дает ему покоя и не позволяет простить меня и понять.

– Позвольте мне уйти, ваше величество, – попросила я, с трудом поднимаясь, и он впервые не помог мне, не подал руки, а только пожал плечами и отвернулся.

И я ушла, задыхаясь от слез. К бессилию моему примешивались горькие, мучительные воспоминания о Савве – и в то же время изумление перед характером императора, который помнил обиду столько лет, однако не поднял руку на обидчика и не наказал меня тогда, когда эта обида только свершилась. Неужели он решил сейчас отомстить мне? Спустя столько лет…

Мысли мои мешались, сердце болело. Я вернулась домой и сразу легла в постель, но через несколько часов появился мой сын, вернувшийся из Зимнего с аудиенции, и, вне себя от злости, обрушился на меня с ужасными попреками. Оказывается, государь сказал ему, что не мог остаться равнодушным к слезам княгини Юсуповой, которая на коленях молила его о спасении сына. Он запретил Николаю жениться на Татьяне Рибопьер и приказал ему немедленно отбыть на Кавказ на четыре года.

Да, император все же отомстил мне… великодушно выполнив мою просьбу!

Забегая вперед, скажу, что мой сын пробыл-таки на Кавказе безвыездно четыре года, и мы все думали, что их с Татьяной любовь осталась позади. Однако он ни к кому не сватался, и она отказывала всем женихам. И лишь только государь скончался, а я уехала во Францию как графиня Шово, Николай мгновенно сочетался браком с Татьяной Александровной Рибопьер, чьи родители к тому времени уже смирились с неизбежностью и поняли, что счастье и жизнь дочери для них важнее мнения света. Но меня и моего вмешательства в их жизнь сын и невестка мне так и не простили, как не простили и моего брака с Луи-Шарлем Шово.

Волнения из-за сына, а потом и высылка его подкосили здоровье князя Бориса Николаевича. Он обвинял меня в том, что я хотела избавиться от Николая, в том, что разрушила его жизнь. Боже мой, но ведь я только сделала то, чего мы оба хотели! Несправедливость этих обвинений, нескрываемая вражда Николая и разлука с ним уложили меня в постель надолго. Были мгновения, когда мне хотелось умереть! За время моей болезни непреклонные и не простившие меня князь Борис Николаевич и Николай из Петербурга уехали: муж мой – в Малороссию, по делам тамошних имений, сын – в ссылку, на Кавказ. Его я увидела лишь спустя четыре года, а Бориса Николаевича живым больше не увидела никогда: он заразился тифом, который в это время свирепствовал в его деревнях, и умер.

Тело его отправили сразу в Спасское-Котово, ибо он наказывал схоронить себя в тамошней церкви… рядом с первой его женой, которую, как я понимаю, он любил всю жизнь, в смерти которой винил себя и с которой пожелал быть рядом навеки.

Я тогда много размышляла о своей супружеской жизни… Мы были чужими людьми, которые не слишком-то желали стать близкими, возможно именно поэтому и сын был от нас далек… Не могу сказать, что я слишком горько оплакивала Бориса Николаевича, не стану лгать, но огромная часть моей жизни умерла вместе с ним, и даже получение баснословного наследства не вернуло моей душе живости.

Я вновь отдалилась от двора и ходила в трауре.

Императора я видела не часто и всегда поражалась тому, какой у него усталый вид. Он больше не попрекал меня прошлым, а однажды, когда мы стояли с баронессой Фредерикс и Александрой Россет, в то время уже Смирновой, подошел к нам и, среди обычного обмена приветствиями, вдруг сказал:

– Вот уже двадцать лет, как я сижу на этом местечке, именуемом троном. И все чаще спрашиваю себя, глядя на небо: почему я не там, а здесь? Я так устал…