Убедившись, что дядя Петя не обижается, Нина кинулась за Скворечико. Тот написанную речь одобрил, поклялся выучить назубок… и вот, пожалуйста!

Но в зале, к облегчению Нины, снова послышались смех и аплодисменты. Мишка, торопливо поклонившись, вернулся в хор. Вместо него степенно, солидно вышел дядя Петя в своем неизменном синем казакине, который был пошит еще при царе и теперь имел вполне пролетарский потрепанный вид. Старик сдержанно поклонился залу. Повернулся к цыганам, взмахнул гитарой – и весь хор поднялся на ноги. Нина почувствовала, как шаль с ее плеча соскользнула на пол, но наклоняться за ней уже не было времени, потому что дружно грянули восемь гитар, и Нина взяла дыхание.

– Вставай, проклятьем заклейменный… – взлетел над притихшим залом ее сильный, чистый, звонкий голос.

В зале загремели кресла, сапоги: ряды поднимались один за другим, вставали те, кто сидел на ступеньках в проходах, сбрасывались фуражки и буденовки. Когда же терцией ниже, вторым голосом вступил Мишка, в зале уже не было ни одного сидящего человека.

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой идти готов!

На втором куплете, перекрывая грохот гитар, мощной волной вступил весь хор… и Нина поняла, что они пропали.

– Ай, дэвла, дэвла, дэвла, дэ-э-эвла! – трубила своим знаменитым контральто Танька-Лиска с полуприкрытыми от усердия глазами.

– Ай, дэвла, дэвла, дэвлалэ-э-э! – звенела с непримиримым лицом борца за революцию маленькая Оля Тишкина.

Рядом, насупившись, рокочуще выводила бабка Стеша:

– Ай, дэвла, дэвла, дэвла, дэвла…

И дядя Петя, повернувшись к залу смуглым суровым лицом, ответственно басил:

– Ай, дэвла, дэвла, хасиям!!!

Много лет спустя, вспоминая этот концерт на Лубянке, Нина не могла понять, откуда у нее взялись силы, чтобы не упасть в обморок посреди сцены. Было очевидно, что настоящий текст «Интернационала» поют только они с Мишкой. Цыгане, не выучившие и половины слов, пели как могли и что могли. Надежда была лишь на то, что во всем зале не найдется ни одного человека, знакомого с цыганским языком. К огромному облегчению Нины, после припева зрители, заглушив хор, громко, воодушевленно и вразброд подхватили всем залом:

Это есть наш последний и решительный бой!

С Интернационалом воспрянет род людской!

И в этот миг Нина увидела Наганова, который стоял прямо перед ней, в проходе между рядами. Он не пел. В упор, пристально, без улыбки смотрел на нее. На нем, казалось, был тот же потрепанный френч, в котором он месяц назад вел допрос, фуражку Наганов держал в руке. Светлые глаза смотрели на Нину не отрываясь. И она в каком-то оцепенении, не в силах отвернуться, глядела в них. Страха больше не было, только бежали по спине горячие мурашки и тряслись руки, и Нина, спрятав их за спину, широко и отчаянно улыбнулась Наганову.

«Интернационал» закончился, и зал потонул в грохоте аплодисментов и восторженных криков. В воздух взлетали фуражки, из зала махали цыганам. Те улыбались, кланялись.

– Ну со, Нинка, саро мишто?[42] – шепотом спросил дядя Петя.

– Аи… Наисто дэвлэскэ…[43] – едва сумела выговорить она. – Дядя Петя, пусть ваша Оля спляшет… Я не могу сейчас петь, позже…

Голос у нее сорвался. Дядя Петя понял, кивнул, взглядом поднял из переднего ряда племянницу, и маленькая, худенькая и хрупкая Оля, раскинув в стороны руки с широкими, как крылья бабочки, рукавами кофты, выбежала к зрителям. Она намеренно остановилась, покачнувшись и растерянно взмахнув мохнатыми ресницами, у самого края сцены – и с переднего ряда с испуганными воплями вскочили и кинулись к ней одновременно с десяток человек:

– Упадешь, цыганочка!

– Держись! Осторожнее ж надо!

– Не то прыгай, споймаем!

Смех в зале, широкие улыбки чекистов. Оля, шутливо погрозив пальцем, отбежала подальше, взмахнула руками, мельком оглянулась на гитаристов, дождалась самого первого, короткого, тревожного аккорда «венгерки». И пошла, как поплыла, раскинув рукава, едва волнуя плавными шажками подол пестрой юбки, опустив ресницы, каждым шагом, каждым движением, поворотом головы, взглядом, вздохом отзываясь на чуть слышный разговор четырех гитар. Зал стих: теперь в нем отчетливо слышались лишь гитарные аккорды и мягкая поступь туфелек плясуньи. Но когда Оля, сделав круг и остановившись, круто развернулась и пошла дробить легкой, как рассыпавшийся горошек, чечеткой, когда забились, затрепетали худенькие плечи, когда метнулись по ним длинные, полураспустившиеся косы и вскинулись ресницы над черным мраком большущих глаз – зал взорвался. Гитар больше не было слышно, и Нина в толк взять не могла, как умудряется девчонка ловить ритм.

«Прав Кленовский, золотая его голова… – думала она, вместе с другими отбивая такт ладонями и улыбаясь в зал. – Все гаджэ до цыган сумасшедшие… И господа наши прежние, и солдаты… и эти вот тоже».

Олю вызывали несколько раз и успокоились лишь тогда, когда хор, не дожидаясь конца аплодисментов, повел «Невечернюю». Запевала Нина, уже пришедшая в себя и радующаяся, что голос звучит свободно и привычно, уверенно на каждой ноте. За «Невечерней» исполнила лукавую «Кон авэла» Танька, за ней вылетел плясать младший племянник дяди Пети, лохматый как леший, черный и глазастый Васька, отбивавший сапогами такую дробь, что дрожал весь зал. Потом бабка Стеша запела «Дубовые двери». После снова бабочкой вынеслась к краю сцены в грохоте аплодисментов Оля… Шел уже второй час концерта, хор заканчивал «Малярку», выходя на ураганный ритм последней части; молодые цыганки, сменяя друг друга, отчаянно плясали, по сцене носился вихрь цветных юбок, разлетавшихся кос, блестящих глаз, сверкающих зубов и монист… Нина, ведущая первый голос, краем глаза заметила какое-то движение в кулисе, где стоял, ожидая конца песни, конферансье. Чуть повернув голову, Нина с изумлением увидела возле него Наганова. Он стоял, склонившись всем телом к низенькому Кленовскому, и что-то вполголоса говорил ему. Тот солидно кивал. Закончив, Наганов посмотрел на цыган – и они с Ниной встретились взглядами. Это было до того неожиданно, что она умолкла посреди песни и даже не сразу догадалась отвернуться. Наконец спохватилась, опустила ресницы, а когда через мгновение снова подняла их, Наганова в кулисе уже не увидела.

После бешеной плясовой зал устроил цыганам овацию, и Кленовский в течение нескольких минут тщетно взывал к товарищам чекистам, умоляя умерить восторги и позволить хору продолжить. Бесполезно: все ряды от партера до галерки стояли, орали и хлопали так, что, казалось, вот-вот рухнет потолок с натянутым под ним лозунгом «Вся власть Советам!». У Нины звенело в ушах от шума, кружилась голова, в глазах плыли пятна. «Что же это такое… Скоро все. Надо досидеть. Господи, зачем же они так горланят, хуже, чем в казарме…» Неожиданно сквозь гвалт и звон Нина услышала собственное имя.

– По просьбам товарищей чекистов… знаменитая Нина Молдаванская! Встречайте! Романс «Только раз»!

Нина встала, как заводная кукла, вышла к краю сцены, поклонилась. Уже не удивилась, увидев Наганова на прежнем месте, в проходе. «Он стоит весь концерт, почему, он же начальство…» – мелькнуло в голове.

– Нинка, со туса, бага!..[44] – послышался яростный шепот за спиной, и Нина, вздрогнув, поняла, что пропустила гитарное вступление. Мишке и дяде Пете пришлось начать снова. Нина вздохнула, дождалась знакомой, одиноко всхлипнувшей ноты, отвела ладонью упавшую на лицо курчавую прядь. Как давно, господи, как давно она не пела это…

День и ночь роняет сердце ласку,

День и ночь кружится голова,

День и ночь взволнованною сказкой

Мне звучат твои слова.

Только раз бывает в жизни встреча,

Только раз судьбою рвется нить,

Только раз в холодный зимний вечер

Мне так хочется любить…

Зал молчал. Сзади, за плечом Нины, чуть слышно вздыхали, жаловались друг дружке гитары. Нина взяла дыхание для второго куплета. Наганов все так же стоял прямо перед ней, не сводя с нее серых, прозрачных, ничего не выражающих глаз, и она, сама не зная почему, не могла ни отвернуться, ни опустить ресниц. В груди поднималось что-то жаркое, мешающее вздохнуть. «Глупо… как глупо… Все видят, и наши, и эти… Зачем? Боже, только этого недоставало, что со мной такое…» Нина намеренно резко отвернулась от Наганова и не спеша пошла вдоль сцены.

Гаснет луч забытого заката,