– А я и не сержусь, на правду не сердятся, – улыбнулась Мери, ловко переплетая косу и одновременно показывая язык девчонкам, усиленно строящим ей гримасы из-за спины Сокольского. Тот обернулся – юные цыганки метнулись прочь, заливаясь смехом и крича: «Меришка, лэ гаджестыр бут ловэ, коли покамья тут – мэк дэл!»[53]
– Почему они смеются? – нахмурившись, спросил Сокольский. – И о чем говорят?
– Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно, – пожала плечами Мери. – Они советуют попросить у вас денег.
– Да, мне говорили, что к цыганам с пустыми руками не ходят. – Сокольский неловко полез в карман. – Кому я должен отдать, вам?
– Лучше деду.
Илья принял сверток ассигнаций как само собой разумеющееся, сдержанно поблагодарил и сообщил:
– Ты обожди, ваше благородие, сейчас петуха доварим, супа поедим, бабы самовар сделают. Меришка, воды нет!
– Сейчас… – Мери вскочила на ноги и схватила стоящее у шатра пустое ведро. – Сергей Дмитриевич, простите, я на минутку!
– Я помогу вам! – поднялся Сокольский.
Дед Илья чуть заметно усмехнулся в усы, но ничего не сказал. Когда вслед за Мери и Сокольским подхватилась бежать босоногая стайка девушек, он сердито махнул на них рукой:
– Не суйтесь, стрекозы! Всюду вам влезть надобно, а ну брысь по своим делам!
– Этот… дед вам покровительствует в таборе? – поинтересовался Сокольский, спускаясь вслед за Мери к лиману. – Отчего?
– Так уж вышло, Сережа. Не спрашивайте, долго объяснять.
– Но вы ведь можете уйти, если захотите?
– Разумеется. – Мери наклонилась, зачерпнула ведром воды, спугнув быструю стайку мальков, смахнула с плеча стрекозу.
– Но не уходите, почему?
– Потому что мне здесь нравится.
– Вздор, этого не может быть! – вспылил Сокольский, с силой выдергивая из рук Мери полное ведро и плеснув водой себе на сапоги. – Вы… вы одеты кое-как, босая, вам приходится побираться по улицам, а…
– А вы попробуйте! – посоветовала Мери, вытягивая загорелую, всю в метках застарелых царапин и ссадин ногу и для наглядности шевеля грязными пальцами. – Попробуйте, снимите ваши сапоги и походите, как я. И сразу поймете, что так и легче, и удобнее. Особенно сейчас, в это адское пекло. Да вы, верно, не поймете, вы не женщина… А вот попробовали бы носить платье до земли, а под ним еще рубашку, корсет, а сверху, не дай бог, шаль и еще зонт от солнца. О-о-о, спросите любую даму из моего круга, и она вам скажет, какая это каторга!
– Но… Это же неприлично… – растерянно произнес он, глядя на ноги Мери.
Девушка лишь улыбнулась и, обойдя Сокольского, пошла вверх по протоптанной тропке. Через плечо сказала:
– Если я вас шокирую своим видом, ротмистр, что же вы в таком случае здесь делаете? Я, кажется, не присылала вам приглашения на суаре…
– Вы обижены? – Сокольский догнал ее и пошел рядом. Жестяное ведро чуть покачивалось между ними, роняя холодные капли в прибитую зноем траву.
– Ничуть.
– Я хотел увидеть вас, – просто сказал он. – И убедиться, что вы не сердитесь. Я все время веду себя как болван, с вами почему-то особенно, и уже устал извиняться.
– Вот и не нужно. – Мери ловко пнула колючий комок перекати-поля, валявшийся на дороге. – Вы наш гость сегодня, и я рада. Пойдемте ужинать.
Когда они подошли к шатру деда Ильи, над степью уже смеркалось. По всему табору горели костры; вернувшиеся из города и с дальних хуторов цыганки крутились возле углей, готовя ужин. Мужчины стояли и сидели у палаток небольшими кучками, разговаривали, дымили трубками. Между шатрами носились голые, грязные, взъерошенные дети, за ними бегали собаки и гнедой голенастый жеребенок. На гостя никто не обращал особого внимания; даже дед Илья, традиционно поинтересовавшись, скоро ли конец войне, и не получив никакого определенного ответа, вскоре ушел к своим лошадям, и Мери с Сокольским остались у палатки под надзором старой Насти. Та, глядя на догорающий закат и что-то напевая себе под нос, задумчиво мешала длинной ложкой в подвешенном над углями котелке. Через несколько минут она попробовала варево, удовлетворенно причмокнула, протерла чистым полотенцем жестяную миску и, аккуратно наполнив ее, протянула Сокольскому.
– Гостю дорогому – самому первому! Кушай, барин, на здоровье, цыганская еда силу дает!
– Это правда, – подтвердила Мери, выкладывая на расстеленную скатерть крупные помидоры, помытый лук, жесткие и черные, как сапог, куски хлеба. – Ешьте, пока не остыло.
– Меришка, деда покличь! С голоду этак помрет, старый, со своими конями!
Мери, встав и улыбнувшись Сокольскому, убежала в степь.
Прилетевшая на свет костра большая ночная бабочка села, затрепетав серебристо-коричневыми крыльями, на платок Насти. Старая цыганка не заметила ее, продолжая вполголоса петь без слов.
– Ададывэс ли день суббота… – донесся от соседней палатки, вторя ей, голос Копченки.
Старуха обернулась, улыбнулась, не выпуская ложки из рук, забрала сильнее:
– А пэтася ли воскресенье, дэвлалэ,
Рисия о ром кхэрэ,
Гад лэстэ кало, мэлало…
Цыганки одна за другой подходили ближе, вступали в песню. Вокруг становилось все темней; по степи полз туман, и бродящие в траве кони уже скрылись в нем, как в молочном киселе, до самых спин, а над ними, низкие, огромные, зажигались звезды. Сокольский, забыв об остывающей перед ним миске, зачарованно слушал, смотрел в смуглые, улыбающиеся лица, по которым метались мохнатые тени от костра, на большеглазых, осунувшихся от бескормицы детей. И вздрогнул, когда из степи вдруг прилетел сильный мужской голос, который разом перебил протяжное женское многоголосие:
– Яда роща шуминэ-э-эла!..
Цыгане оживились, загомонили, и, когда дед Илья вместе с Мери подошли к палатке, перед ней уже образовался круг, а долевая песня сама собой стала плясовой:
Эта роща зашумела,
Девка спать не захотела,
На заре, на зорьке белой
Девка тут прошла…
– Ну, дочка, скхэл…[54] – негромко сказал дед Илья, подталкивая Мери в круг. Та пожала плечами, улыбнулась, мельком взглянула на подавшегося вперед Сокольского и легко прыгнула в круг. И пошла, чуть пружиня на пальцах, встряхивая обеими руками вьющуюся копну волос, волнуя коленями рваный подол юбки. Костер вдруг с треском выстрелил искрами, осветив с ног до головы всю тоненькую, невысокую фигурку девушки, забившись золотыми бликами в широко открытых черных глазах, высветив насквозь рассыпавшиеся по плечам кудри. Сокольский невольно зажмурился от яркого света, а когда вновь открыл глаза – Мери уже не было у костра. Вместо нее под подбадривающие вопли цыган отчаянно колотила грязными пятками в землю измазанная до самых глаз, оборванная девчонка лет семи. Поймав взгляд Сокольского, она широко улыбнулась щербатым ртом и, задрав острый подбородок, забила костлявыми плечами.
– А где княжна? – встревоженно спросил он у старой Насти, с улыбкой следившей за ним.
– Придет, золотой, придет скоро, куда на ночь глядя денется. Ты ешь, простынет. Не такое нынче время, чтобы еде хорошей пропадать, ешь.
– Я хотел бы забрать ее отсюда, – медленно выговорил Сокольский, беря миску на колени и принимаясь за еду. – Это можно?
– Отчего ж нельзя? – Старуха палкой поворошила угли, и к черному небу взметнулся новый сноп искр. – Забирай… коли девка заберется. На ногах у ней небось не повиснем.
– А если не заберется? – глядя в огонь, серьезно сказал он.
– Ну, тогда о чем и речь вести? – слегка усмехнулась Настя.
– А если я захочу остаться? Здесь, с ней? – вдруг спросил Сокольский, в упор посмотрев на нее. – Можно?
Старая цыганка молчала. Рядом звенела плясовая, рявкала расстроенная гармонь в руках худой молодухи в сбитой на затылок косынке, плясали, дрожа плечами из-под рваных кофт, взъерошенные белозубые девчонки, но Сокольский, не замечая этого, пристально смотрел на Настю.
– Ни к чему это, милый, – помолчав, ответила наконец та. – Зачем спрашиваешь, когда знаешь, что все равно не останешься. Ты – человек военный, и дорога тебе скорая обратно на войну. А у нас ты не сможешь… Это вечером здесь хорошо, поют, пляшут… а наутро кусок хлеба добывать надо. Разве ты сумеешь? Вы ведь только друг в друга палить можете, а чему путевому выучиться и в голову не взбрело.
– А как же она?.. Мери?
– А Меришка – девка. Девки, когда приспичит им, всему быстро учатся. Природа у них такая, как вода, – во что нальешь, такой и станет. Сам видишь, она года еще за нами не бегает, а уж куда какая цыганка стала – не у всякого этакая в шатре сидит! А гадает как! Ты ее попроси, она тебе лучше любой нашей всю судьбу по косточкам разложит!