Холли Чемберлен - Наше лето

– Так, – подтвердила Даниэлла, правда, не слишком уверенно. – Даже без парней. Особенно без парней.

Что ж. Клер не пригласила Уина. Собственно, мне все равно почему, но я была рада. Возможно, дело закончилось бы тем, что я врезала бы этому самодовольному типу.

Криса тоже не пригласили. И хотя Даниэлла не объяснила, по какой причине решила отлучить его от праздника, я совершенно точно знала ее мотивы.

Крис – приятное развлечение, не больше. Пригласить его домой означало навлечь на свою голову лишние проблемы. А кому нынче нужны сложности?

А вот Рика пригласили. И он дал согласие.

Но в последний момент отказался.

Я ужасно разозлилась, хотя и понимала его. И уважала его решение.

Боже мой, ребенок болен! Ребенок, потерявший умершую от рака мать, заболел! Какие тут праздники?! Разумеется, Рик должен был остаться дома, не мог же он бросить Джастина на сиделку – да еще на весь уик-энд, – когда малыша непрерывно рвет!

Но мне так не хватало Рика.

Не хватало его интеллекта, роскошных черных волос, стремления постоянно впечататься в стену, споткнуться, врезаться в меня…

«Ничего не поделать, Джинси – сказала я себе, когда мы уселись в маленький, готовый к вылету в аэропорт Ла-Гуардиа самолет. Перед нами сидела семья из четырех человек, вооруженных двумя ходунками, двумя автомобильными детскими сиденьями и одним гигантским плюшевым медведем. – Привыкай. Встречаешься с папой, значит, автоматически получаешь малыша.

Смирись с этим. И все будет о’кей».

Все пристегнулись и приготовились к взлету.

Впервые за долгое время я летела куда-то, кроме Энн-Арбор, через Детройт.

Мы с Уином вот уже два года никуда не выбирались: он был чересчур занят в фирме, успешно продвигаясь по пути к партнерству.

Впрочем, я не была в претензии. Наоборот. Последнее время мне было куда спокойнее без Уина, чем с ним. Не то чтобы мои тревоги и вопросы исчезали, стоило ему ступить за порог. Но они как бы отдалялись. Переставали так настойчиво мучить меня…

Жизненные горизонты начинали казаться более просторными и более пригодными для дыхания, даже когда я была не совсем одна. Когда была с подругами.

Мои подруги. Вот это нечто новое.

Я все еще не могла заставить себя признаться им, что произошло тогда с Финном. Зато охотно обсуждала проблемы того же плана.

– Вы когда-нибудь чувствовали себя одинокими? – спросила я.

Даниэлла привычно отмахнулась:

– Никогда. Не очень. Иногда. А что?

– Джинси?

– Ну… да… бывало. С годами все чаще. Подумаешь, большое дело, – поспешно добавила она.

– А ты, Клер? – в свою очередь, спросила Даниэлла.

– Постоянно, – не задумываясь, кивнула я. – Хуже всего, когда мы с Уином одни дома. Хотя так не должно быть. Правда?

– Никто не сможет подсказать тебе, Клер, что делать, – напомнила я себе. – Никто не захочет взять на себя ответственность посоветовать тебе разорвать помолвку.

Даниэлла нервно откашлялась.

– Может, это обычная предсвадебная лихорадка? Ну, знаешь, классическая трусость. Что-то в этом роде.

– Может быть.

– Сама я не большая поклонница психотерапии, – вмешалась Джинси, – но, может, тебе стоит с кем-то поговорить? Насчет одиночества и всего такого. Подобные вещи могут совершенно вымотать человека, как я слышала…

Я засмеялась и передразнила знаменитый небрежный взмах рукой Даниэллы.

– О, со мной все будет в порядке, – заверила я. – Даниэлла, возможно, права. Это классический случай трусости.

Но в глубине души я знала, что дело не в ней.

Мои родители встретили нас у дверей своего современного дома площадью четыреста квадратных футов. С крытым двориком. И джакузи.

Ма осыпала меня поцелуями и сжала в объятиях сначала Клер, потом Джинси.

Ма всегда считалась женщиной экспансивной. По-моему, она родилась, чтобы стать бабушкой. Но, нужно отдать ей должное, никогда не донимала ни Дэвида, ни меня, требуя немедленно подать ей внуков.

Отец вежливо пожал девушкам руки и одарил каждую широкой искренней улыбкой.

– Газон выглядит потрясно, па, – похвалила я, с тревогой отметив, что его лицо вроде бы еще осунулось с нашей последней встречи, всего несколько месяцев назад. – По-прежнему стрижешь его сам?

– Еще бы! – прогремел он. – Я еще не старик! Несмотря на твой тридцатый день рождения!

Скоро па отбыл в гараж проверить, на месте ли его темно-бордовый «кадиллак» семьдесят второго года, ручной сборки: один из многих ежедневных обходов, хотя, насколько я знала, в этих местах никогда не было ни ограблений, ни актов вандализма.

Ма повела нас в дом. Показав Джинси и Клер гостевую спальню, которая, как оказалась, была полностью переделана с моего последнего визита, она отправилась на кухню.

Я повела обеих в комнату, где провела почти каждую ночь из первых восемнадцати лет жизни.

Комнату, где буду сегодня спать.

Маленькое убежище.

Или нет.

– Даниэлла, – окликнула Джинси, застыв посреди комнаты. – Что-то изменилось с тех пор, как ты тут жила?

Я огляделась. Пушистый розовый ковер.

Выставка кукол на розовом покрывале.

Вышивка с розово-фиолетовой бабочкой на стене, моя единственная неудачная попытка заняться рукоделием.

Качалка, в которую я не могла втиснуться лет с пяти.

– Нет, – ответила я. – Не совсем. Все почти так, как до моего отъезда в колледж. Тогда мне было восемнадцать. Если не считать плаката с ночным Парижем. Я купила его после второго курса.

– А твой отец не хотел переделать ее, ну, скажем, в комнату для теле– и видеопросмотров? – спросила Джинси.

– Нет. Он поставил и телевизор, и видео в комнату Дэвида. Можем позже посмотреть DVD.

– Совсем как в моей семье, – вздохнула Клер. – Комнаты моих братьев переделаны в гостевую спальню и кабинет матери. Она занимается благотворительностью, много работает: всякие организационные дела, сбор средств и тому подобное. Все кубки и награды братьев выставлены в библиотеке и кабинете отца. А остальные их вещи отнесли на чердак. Но моя комната осталась в неприкосновенности. Иногда…

Она осеклась.

– Что? – не выдержала я. У меня была собственная теория относительно того, почему мою комнату превратили в музей.

Клер пожала плечами:

– Иногда мне кажется, что родители ожидают от меня какого-то грандиозного фиаско. После провала я должна, рыдая, ринуться домой и прожить с ними всю свою одинокую несчастную жизнь. Старая дева в поблекшей розовой комнате…

– Возможно, это говорит твой комплекс неполноценности, – заметила Джинси.

– И откуда, по-твоему, взялся этот комплекс? – огрызнулась Клер.

Я выглянула в коридор убедиться, что мы одни.

– Ну, – прошептала я, – и я думаю, родители хотят, чтобы я вернулась домой и жила с ними. Не навсегда. Только до того момента, пока они подыщут мне хорошего мужа. Пока мы не купим дом на другой стороне улицы… Наверное, мои родители не хотят ничего менять в этой комнате, чтобы дать мне знать: это мой дом. И я всегда могу сюда вернуться. Если вдруг сойду с ума и решу уехать из Бостона.

– По-моему, это трогательно, – кивнула Клер. – Твои родители действительно любят тебя.

Джинси провела пальцем по полке, уставленной игрушечной мебелью.

– Смотри! Ни пылинки! Твоя мать держит комнату в полном порядке!

– А твоя комната? – вдруг спросила я.

– Да, Джинси! Расскажи нам. Твои родители тоже все сохранили?

Джинси презрительно фыркнула. Но мне показалось, что за внешней бравадой кроется неподдельная боль.

– Как бы не так! Едва я закрыла за собой дверь, мать сложила все мои вещи в коробки и отправила в подвал, где все, разумеется, начало плесневеть. А мою спальню превратила в комнату для рукоделия. По крайней мере так она называется. Когда я в последний раз приезжала домой, швейная машинка была покрыта трехдюймовым слоем пыли. Главное, теперь это ее владение. Она перетащила туда свое барахлишко и, клянусь, даже спит почти всегда там, а не в спальне. Вряд ли она питает особую любовь к отцу. Да и не любила она его никогда.

– О, Джинси, – с чувством воскликнула Клер, – это ужасно! А где же ночуешь ты, когда приезжаешь домой?

– В подвале. На раскладушке, рядом с полусгнившими коробками, где лежат мои шмотки. Это одна из причин, почему я так редко бываю дома.