Кэтрин Уэбб - Наследие

Когда Касс Эванс увольняли, Генри Кэлкотта не было дома. Кэролайн разговаривала с миссис Придди, а саму Касс отправили в ее комнатушку собирать скудные пожитки.

– Мне хорошо известна семья девушки, миледи. Я могу поручиться, что она не из тех, кто нечист на руку. – Лицо экономки омрачила тревога.

– Тем не менее я ее застигла, она рылась в моей шкатулке с драгоценностями. А после этого серебряная брошь пропала, – отвечала Кэролайн, дивясь тому, как спокойно и бесстрастно звучит ее голос, хотя внутри все трепетало от панического страха.

– Какая брошь, миледи? Возможно, ее положили не на место, засунули куда-то, и она найдется в доме?

– Нет, не засунули. Я настаиваю на том, чтобы девушка покинула этот дом, миссис Придди, и больше мне нечего сказать по этому поводу, – отрезала Кэролайн.

Миссис Придди, сокрушенно вздохнув, смотрела на нее такими колючими глазами, что Кэролайн не смогла долго выдерживать ее взгляд. Она отвернулась к зеркалу над камином и не обнаружила в своем лице ни следа паники, вины или нервозности. Лицо ее было бледно, неподвижно. Будто высеченное из камня.

– Могу ли я дать ей хорошую рекомендацию, миледи? Чтобы у нее была возможность начать заново еще где-то? Она неплохая девушка, работящая…

– Она ворует, миссис Придди. Если вы будете писать рекомендацию, непременно включите туда эту информацию, – негромко произнесла Кэролайн. В зеркале она увидела, как вытянулось лицо у экономки. – Я вас больше не задерживаю, миссис Придди.

– Слушаю, миледи, – сухо проговорила экономка и, поклонившись, вышла.

Когда дверь за ней затворилась, у Кэролайн подкосились ноги, и она схватилась за каминную полку, чтобы не упасть. Ее мутило, во рту стало горько от желчи. Но она подавила спазм и взяла себя в руки. Примерно через час Касс покидала дом через черный ход, со слезами и истерическими выкриками. Кэролайн глядела на нее из окна верхнего холла. Касс обернулась в последний раз посмотреть на дом и в ответ на настороженный взгляд хозяйки полыхнула ненавистью, которая могла бы испепелить и менее чувствительную натуру.

Лорд Кэлкотт немного поворчал, когда новая горничная, невзрачная толстуха, явилась раздвинуть гардины в спальне.

– А что случилось с той девчушкой? Темноволосой? – спросил он раздраженно.

– Я ее уволила, – спокойно ответила Кэролайн.

Генри не произнес более ни слова по этому поводу, так мало его это затрагивало.

Он лишь от случая к случаю наведывался в имение и слишком редко виделся с женой, чтобы зачать второго ребенка, поэтому следующая беременность заставила себя ждать. Кэролайн думала, что никогда больше не испытает того восторга, который охватил ее, когда она в первый раз взяла на руки малютку Эванджелину. Однако изменения в организме наполнили ее предвкушением любви, неодолимой, мощной, и Кэролайн отдалась этому чувству, что-то тихонько напевала неродившемуся еще младенцу, ощущая, как он постепенно заполняет пространство между ребрами, – зернышко тепла и жизни в ее иссушенной оболочке. Но мальчик – это был мальчик – родился слишком рано, на много месяцев раньше срока, и шансов выжить у него не было. Доктор ничего не смог сделать и хотел просто унести его, завернув в окровавленные простыни, но Кэролайн потребовала, чтобы ей показали ее дитя. Она вглядывалась в крохотное, еще не сформировавшееся личико и поражалась – тому, что еще способна чувствовать боль утраты, тому, что глаза еще могли наполниться слезами. Это был последний запас любви, все, что у нее еще оставалось, – и она выплеснула его до конца, вложила в этот взгляд, долгий прощальный взгляд на лицо мертвого младенца. Она передала ему последнюю щепотку своего душевного тепла, а потом доктор все же унес его, и все было кончено.

Выздоровление Кэролайн было долгим, она так никогда и не оправилась от этой потери. Со временем, когда она окрепла настолько, что смогла принимать знакомых и Батильду, навещавшие находили ее вялой и безжизненной. Кэролайн почти не участвовала в общей беседе, движения ее были неуверенными, а красота заметно поблекла. Глаза ее ввалились, щеки запали, руки стали похожи на птичьи лапки, а на висках забелели седые прядки, хотя ей не было еще и тридцати. Кэролайн походила на призрака, словно часть ее пребывала в какой-то иной реальности. Люди сокрушенно качали головами и долго колебались, прежде чем добавить Кэлкоттов в список приглашенных гостей. Оставаясь одна, Кэролайн подолгу гуляла. Она все ходила и ходила по парку, словно разыскивала что-то. Однажды она прошла через лес к поляне, на которой до сих пор стояли Динсдейлы. Они научились обходить большой дом стороной и никогда больше не приходили, чтобы обменять труд на пропитание. У Кэролайн теперь не было предлога требовать изгнания семьи, и это лишь сильнее разжигало в ней ненависть к Динсдейлам.

Она постояла под деревьями, рассматривая свежевыкрашенный фургон и пегого пони, пасущегося поодаль. На фоне сочной летней травки домик казался таким милым, чистым и уютным. Кэролайн невольно вспомнилось типи Белого Облака, и от этого, как от любого воспоминания о ранчо, глаза мгновенно застлало пеленой, а душу охватила смертная тоска. Как раз в это мгновение показались Динсдейлы, которые возвращались из деревни. Миссис Динсдейл, светловолосая, вся в кудряшках, словно ангелок, несла на руках младенца, а мистер Динсдейл крепко держал за руку мальчика лет трех, смуглолицего крепыша. Он шагал уверенно, но двигалась процессия довольно медленно, останавливаясь через каждые несколько шагов, потому что мальчик то и дело присаживался на корточки и увлеченно, с неистощимой любознательностью разглядывал что-то на земле. У Кэролайн перехватило дыхание. Уильям был так похож на Сороку, что было больно, почти невыносимо смотреть на него.

Все же она некоторое время наблюдала за ними. Миссис Динсдейл уложила младенца в доме, потом, присев на ступеньку, подозвала Уильяма, и тот радостно подбежал к ней и бросился в объятия. Она, разумеется, назвала его не Уильямом. Прозвучало какое-то другое имя, Кэролайн не вполне расслышала, но ей показалось, что оно какое-то странное, вроде бы Флаг. Кэролайн глядела на них, раздираемая горем и завистью до такой степени сильными, что она не понимала, как можно их вместить. Но еще ее мучили обида и злоба оттого, что семья каких-то бродяжек процветает и радуется жизни, в то время как у нее семейное счастье отнято, и даже дважды. Она смотрела на Уильяма и ненавидела его. Она всех их ненавидела. Не могу больше, думала она. Я больше не выдержу. Слишком уж высокую цену пришлось ей заплатить, и, хотя где-то в глубине души у нее теплилась надежда, что эта несправедливость должна быть как-то исправлена, Кэролайн понимала, что этого не случится. Она присела в тени деревьев и тихо заплакала о Корине, который ничем не мог ей помочь.

Бег по лестнице отнимает у меня последние силы, и я задыхаюсь, добравшись до дверей ванной. Внутри горит свет, из-под двери выползают струйки пара. И вода из крана все еще льется. Протянув руку к двери, я замираю и на секунду прикрываю глаза. Мне жутко страшно, я дико боюсь того, что могу увидеть. Я вспоминаю Эдди… и то, как он отбрасывал волосы Бет, когда пришел домой из школы и нашел ее. Мне бы сейчас его мужество.

– Бет? – окликаю я испуганно. Ответа нет. Судорожно вздохнув, я два раза чуть слышно стучу, а потом открываю незапертую дверь.

Бет лежит в ванне, волосы плавают по воде вокруг нее, вода уже добралась до самого верха, вот-вот перельется через край. Она лежит с закрытыми глазами, и на миг я с ужасом думаю, что она мертва. Будто Офелия, она ускользнула от меня, уплыла в безмятежное забвение. Но тут сестра открывает глаза, поворачивается ко мне, и я испытываю такое облегчение, что чуть не падаю. Вваливаюсь в ванную и плюхаюсь на стул, где сложена ее одежда.

– Рик? Что случилось? Почему ты не одета? – спрашивает Бет и большим пальцем ноги пихает кран, чтобы выключить воду.