неизвестен Автор - Наследник раджи

Опыт удался. Увидав странную фигуру в дверях палатки, молодые девушки вскочили с криком ужаса, и Трикси не совсем легко было убедить сестер, что пришедший не кто иной, как их друг Берти. Она с радостью сообщила полученное известие отцу с матерью. Возбуждение леди Эльтон улеглось, генерал понемногу пришел в себя. Они встретили Трикси, как солнечный луч.

— Если мне удастся благополучно увезти всех вас отсюда, я все-таки не прощу себе, что подвергал вас такой опасности.

Он постоянно повторял эти слова в грустные дни, потянувшиеся за уходом Берти. Жена и дочь напрасно доказывали ему, что он заблуждался не больше других. Он отвечал неизменно:

— Мне следовало знать то, чего я не знал. Я уже не способен занимать свой пост и подам в отставку!

При мысли о «непростительном безумстве», — как он называл свою уступчивость, — им овладевало отчаяние.

Между тем в мужественное сердечко Трикси запало горе, так как о Берти не было ни слуху ни духу и из Меерута не приходило никаких вестей. Окрестные владения снова впали в состояние анархии, откуда их извлекло правление англичан. Во всех возмутившихся городах отворяли двери темниц, и освободившиеся преступники присоединялись к шайкам грабителей, бродившим по стране. Бунтовщики более высокого положения — лишенные владений князья, приемные сыновья бывших раджей — переходили со своими приверженцами из деревни в деревню, собирая приношения на ведение священной войны. Их сопровождали факиры-индусы или магометанские мульвии, показывавшие фирманы императора, царствовавшего, по их словам, в Дели, и раздававшие от его имени священный сан и почетное платье. Битва 31 мая при Гази-оод-дэн Нуггер, на пути между Дели и Меерутом, и еще более значительная победа при Будди-Ка-Серай, всего в пяти милях от столицы, показали им, что презренный народ еще не погиб. Но если смелость их колебалась, зато численность возрастала. Английские победы не оставляли видимых следов. Армия была похожа на пловца, борющегося с разъяренными волнами, — казалось, что восстание, распространяясь, скоро охватит весь полуостров Индостан.

К Тому скоро вернулось нравственное равновесие, нарушенное последними событиями. К счастью, у него не было времени задумываться над ужасами, известия о которых ежедневно приходили из разных частей Индии. Со времени возвращения молодого раджи в его владение там не делалось ничего без его согласия, и на него, что очень забавляло его, — смотрели как на какого-то оракула, одаренного сверхъестественными умственными способностями. Юноша сам временами изумлялся своей находчивости. Он инстинктивно разрешал сомнительные вопросы, решение которых затрудняло самых мудрых из его советников. Это, вероятно, было следствием глубокого изучения им индусской политики; но иногда казалось, будто какой-то высший разум внушает ему мысли, которые никогда не могли бы родиться в голове Тома Грегори — англичанина.

Положение было критическое, Гумилькунд находился в самом центре внутренней войны, превращавшей в пустыню Центральный Индостан. Многие мелкие туземные владения выжидали, что станет делать Гумилькунд; другие, уже восставшие, грозили ему, если он не присоединится к ним в священной войне. Английский резидент, мужественно вернувшийся к своему посту при первом слухе об опасности, предложил присоединить часть гумилькундского войска к армии, осаждавшей Дели. Более счастливый, чем многие из соседей, благодаря мудрости своих предшественников, Том обладал войском, набранным больше в низших, чем в высших кастах. Не столь блестящее по наружности, это войско было гораздо надежнее и скорее поддавалось дисциплине, чем гордые магометанские воины и надменные брамины, из которых состояли туземные отряды Ост-Индской компании.

Уверившись в преданности массы, Том обратился к народу с воззванием, которое было встречено с восторгом. Сотни хорошо обученных людей явились волонтерами, так что оказалось возможным образовать целый корпус кавалерии и инфантерии под начальством молодого офицера из касты килатриев, воспитанного в доме покойного раджи.

В это время сердце юноши разрывалось на части. Казалось, его помощь была необходима всем прежним друзьям. Мы видели, что одна из его попыток увенчалась успехом, и незаменимому Субдул-Хану — конюху, торговцу, заклинателю змей и факиру, смотря по обстоятельствам, — удалось доставить по назначению письма Тома, на которые он теперь с нетерпением ждал ответа. Несмотря на уверенный тон письма верного слуги, Том сильно беспокоился, не получая известий от Хусани.

Была уже половина июня. Жара весь день стояла удручающая, небо — словно раскаленная медь. Том, зайдя по своему обыкновению поболтать несколько минут с Аглаей, удалился в свою комнату. Это была та самая зала, где его предшественник испустил последний вздох. Массивные восковые свечи у стен слабо освещали залу, бьющий фонтан тихо плескался в мраморном бассейне, а в окна падали серебристые лучи молодого месяца. Том прошелся по комнате, сняв саблю и револьвер, с которыми не расставался целый день, и, не раздеваясь, бросился на один из мягких шелковых матрацев, разложенных на полу. Но он не мог уснуть от духоты и внутреннего волнения. Все тело горело; юноше казалось, что огонь у него над головой, что он расстилается по полу. Закрыв глаза, молодой человек бросился к одному из окон и прислонился головой к мраморному косяку. Голова кружилась. Он впал как бы в полузабытье. На него пахнула струя свежего воздуха и заставила открыть глаза. Сначала Том не видел ничего, кроме непроницаемой тьмы индостанской ночи; потом по небу медленной вереницей потянулись странные какие-то призраки. Том услыхал неясный шорох, будто голоса, слабые стоны и веяние бесчисленных крыльев. Он напряженно слушал: звуки становились резче, с земли доносился хрип, словно невидимые силы, скрытые в ее недрах, силились вырваться наружу. Сильный порыв ветра нагнул нависшие ветви священной смоковницы среди двора и зашуршал в засохших стручках акации. Вдруг все исчезло и погрузилось в непроглядную тьму. Не стало видно ни смутных очертаний деревьев, ни беловатой пыльной земли…

Начинался муссон.

Полились потоки дождя. Том высунул голову и стал собирать на ладонь падавшие с крыши капли.

«Не дай бог скитаться в такую ночь бесприютному беглецу», — подумал раджа.

В ту же минуту раздался стук у дверей дворца. Он собирался пойти узнать, что там такое, как вдруг дверь комнаты отворилась и перед ним предстал Ганес, чупрасси, один из его доверенных слуг, с факелом в руке, освещавшим лицо, поразившее Тома странностью своего выражения.

— Что такое? Приехал кто-нибудь?

— Ваше сиятельство, — отвечал Ганес, низко кланяясь, — Субдул-Хан пришел.

— Слава Богу! Введи его сейчас же.

— Прошу господина потерпеть минуту. Ганес желал бы сказать господину несколько слов, прежде чем он увидит саиба.

— Какого саиба? Саиба-англичанина?

— Ваше сиятельство, он на попечении Хуссейна, который даст ему все, что надо. Саиба вымочил дождь, и он попросил сухое платье, прежде чем явится к вашей светлости.

— Хорошо! Ты отлично сделал. Но где же Субдул?

— Он может подождать. Ганес также должен кое-что передать вашей светлости.

— Письмо от Хусани?

— Нет, но то, что я хочу сказать господину, тоже в связи с поручением Хусани. Если вашей светлости угодно было бы почтить доверием своего слугу… но я вижу… я вижу, что ваша светлость теряет терпение. Поручение, которое я намерен исполнить, дано мне знатнейшим Дост-Али-Ханом…

— Предателем и бунтовщиком! Как ты осмеливаешься сказать мне, что один из моих слуг в сношениях с ним!

Том отошел от окна, где шум бури заглушал звуки голоса, и, чувствуя, что силы изменяют ему, бросился на один из диванов посредине комнаты.

— Что это значит? — спросил он, стараясь придать как можно больше твердости своему голосу. — Я не хочу осудить тебя, не выслушав.

— Ваше сиятельство, — начал Ганес с достоинством, характерной особенностью в манере индусов, — я знал Дост-Али-Хана в дни его могущества. Разве я мог отшатнуться от него в дни борьбы и неудач? Он поднял знамя бунта только для того, чтобы добиться справедливости и получить наследство, отнятое у него. Но он не забыл Дели и гостеприимного приема господина под кровлей его палатки.

Ганес вынул из-за кафтана узкую полоску бумаги и поднес к одной из свеч, чтобы господин мог прочесть, что на ней написано.