Я смотрела на них, пресмыкающихся передо мной, и понимала, что не смогу застрелить их. Наказать их сильнее, чем они сами себя наказали, было не в моих силах. Мой любимый погиб как праведник, он и в предсмертной икоте остался человеком. Этим же быстрая смерть принесла бы лишь облегчение, стала бы актом милосердия с моей стороны. Оставить их жить такими – вот это и было бы настоящей жестокостью. Я ушла оттуда, лишь пару раз выстрелив обоим по ногам. Я не обернулась, знала, что они останутся живы, и, сколько им еще осталось бродить исколотыми тенями по земле, столько они и будут хромать. Так же, как хромаю я.
Теперь ты знаешь настоящую причину моего увечья. Вовсе не сложный перелом сделал меня хромой.
Что же дальше? Я осталась жить, искалеченная, постаревшая, лишенная даже мечты о сладостной мести. С балетной карьерой было, конечно, покончено, но со временем мне удалось стать хореографом, вести балетные классы у детей. Впрочем, это ты все знаешь.
Аллауди мне все равно не снился, а в январе и феврале мне нет покоя. Впрочем, тут я лукавлю. Мне раз в год обязательно снится один сон, яркий, очень счастливый, радостный. Каждый год, как ты знаешь, летом я езжу в горы навестить одну пожилую женщину. Я лгала тебе, когда говорила, что это мама моей погибшей в юности подруги. На самом деле это Малика, мать Аллауди.
Приезжая к ней, я прихожу на могилу своего любимого веселого хулиганистого мальчика, который только и начал по-настоящему жить в сорок лет, только начал строить планы и осуществлять мечты.
Я рано утром приезжаю на кладбище, захожу за его ворота, сажусь на дощатую скамью возле могилы и часами рассказываю моему любимому, как прожила этот год, что мне удалось увидеть, какие люди мне встретились, какое нынче небо над моей головой и как жарко сейчас в предгорье, не то что в Москве, как тепло, спокойно и хорошо мне сейчас.
Рассказываю, как ощущаю его присутствие рядом, что не ропщу на судьбу, что не стремлюсь искусственно приблизить нашу встречу и что точно знаю, что когда это все-таки произойдет, увижу его длинноволосым, тридцатитрехлетним в том голубом пиджаке, что мы приглядели ему в модном тогда магазине на свадьбу. Аллауди как будто бы мне отвечает – впрочем, мне трудно сказать это точно, возможно, что за годы внутреннего одиночества и отшельничества я втайне от всех давно сошла с ума.
Он отвечает мне, что не надо печалиться, что он будет меня ждать, сколько потребуется. А тебе, любимая, ласково приказывает он мне, надо жить за двоих, я твое дыхание, твои глаза и руки – это все я, и с тобой ничего не случится, ибо я всегда с тобой рядом, любимая моя девочка.
Он даже немного укоряет меня за то, что я не уделяю должного внимания своим двум детям, как если бы это были наши с ним дети, и не дарю своему прекрасному и великодушному мужу столько теплоты, сколько он заслуживает. Мужу, который подобрал меня на развалинах жизни, хромую, полубезумную, совсем старуху в 33 года. В ответ я начинаю плакать и глажу горячий могильный холм. Земля под руками высохшая, прожженная солнцем и горячечным ветром с гор… Голос Аллауди в моей голове становится все тише, тише, пока не замолкает окончательно.
Потом я обычно сажусь в машину и еду к совсем старенькой матери моего Руслана-Аллауди, она все знает, что делать со мной дальше. Я умываюсь теплой водой из ее рук, затем в беспамятстве падаю на железную кровать, на старинную перину, на которой мой мальчик спал много лет назад, утопаю в ней и мгновенно засыпаю.
И мне наконец-то снится этот сон, ради которого я проделываю каждый год такой долгий путь и встречи с которым жду так яростно и жадно.
Я вижу Аллауди, своего мужа, таким, каким он был много лет назад, и так же на его гордом волевом лице играют разноцветные огоньки. Присмотревшись повнимательнее, я понимаю, что мы с Аллауди сидим на террасе, увитой плющом и крупными янтарными кистями винограда, а это просто солнечные зайчики, прорвавшиеся сквозь зеленую ограду, ласкают его лицо. Наконец-то мы с ним выстроили свой дом, который задумали той зимой, когда решили пожениться.
Мы держимся за руки, как тогда, в Волоколамске, но снега нет, стоит лето, из кустов доносится стрекот цикад, дивно поют какие-то неизвестные мне птицы. Солнце стоит в зените. И я вижу, каким прекрасным хозяином своему дому стал Аллауди, как гладко выкрашены стволы деревьев, какие резные ступени на нашем крыльце, как все слаженно и красиво у нас.
Со ступеней из кухни сбегает красивая маленькая девочка и виснет на отце, он же подхватывает ее и кружит неистово, весь объятый солнцем, светом, детским смехом.
Я вижу, как наша дочь любит моего мужа, своего отца, как она во всем похожа на него, какие пронзительно-голубые глаза у нее и как счастлива я сама, что не отказалась тогда от него, когда он был бродягой и не хотел иметь ни семьи, ни детей.
Я вижу, как моя моложавая и любимая свекровь Малика, исполненная игривого коварства, сманивает мою дочь за обеденный стол, показав ей из-под занавески край воздушного, аппетитного ежевичного пирога.
Наконец мы остаемся с мужем одни. И так же, как я делала это уже сто тысяч раз подряд, я кладу ему голову на плечо, обнимаю двумя руками его крепкий стан и спрашиваю:
– Руслан, ну ты не жалеешь, что женился на мне? Мы ведь очень счастливы с тобой, так ведь? Теперь-то ты никуда от меня не сбежишь? Ведь я ни разу не предала тебя! – И чуть просяще заглядываю в его светлые васильковые глаза снизу вверх.
Руслан в ответ хмурится, сдвигает свои волевые брови к переносице и тут же, усмехаясь над самим собой, целует меня крепко, прижимает к сердцу, как будто не собираясь отпускать больше никогда.
– Конечно, Мариям. Конечно, мы счастливы. Все так получилось, как я и говорил – это у нас навсегда.
Окончив свой рассказ, Марина Григорьевна спрятала лицо в ладонях и несколько секунд сидела молча, ощущая кожей горячее движение век. Она не видела, как зашевелилась на постели бледная пятнадцатилетняя девушка. Как дрогнула ее тоненькая рука, затрепетали веки и глаза, огромные, голубые, вдруг открылись и с недоумением оглядели больничную палату. Она очнулась лишь от голоса, слабого, но явственно прозвучавшего в тишине:
– Мама! Мама, ты здесь? Мне ужасно хочется пить!
Марина Григорьевна дернулась, вскочила со стула, метнулась к кровати и, издав горлом короткий судорожный звук, припала лицом к плечу пришедшей в себя дочери.