И еще было смутное описание нападавшего на Шраймана-младшего.

И все. Пусто. Больше них*ена. Фига с маслом, что называется.

С этим, даже к ментам пойти нельзя, мало оснований для заведения уголовного дела. Пшик, а не доказательства.

Что-то не сходится.

Да, она с Ромашкой и Кимурой потрудилась на славу. Все, что можно было перекрыть, пресечь, они сделали: закрыли дыры в охране «бетонной» стеной, ни одна тварь не проскочит. Но, при желании, на три умные головы найдется шесть, но еще умнее.

Дима не считала себя гением охраны. Да, опыт наемника многое давал, но есть профи и покруче. В том то и дело, что есть. И услуги их стоят, как маленькое островное государство.

И если подумать… те люди, которым Шрайман мешает, могут эту сумму поднять, не напрягаясь.

Но никаких, даже захудалых попыток не было. Нигде. Ни возле дома. Ни на работе. Ни в дороге.

Тишина.

И тишина эта была перед бурей. Она была наполнена предгрозовым напряжением воздуха, он потрескивал и скоро должно было громыхнуть так, что уши заложит.

Если что-то затевается, то не здесь, не в городе, а может даже не в этой стране. Но командировок в скором времени не должно быть. Дима специально попросила у секретаря копию всех встреч, всех мест на два месяца вперед.

Ни-че-го!

Как же она ненавидела это проклятое ощущение надвигающейся беды. Кожей ощущала холодок смерти, ее близкое присутствие, прямо за спиной…, стоит только оглянуться и увидишь, как эта тварь открывает мерзкий рот и воняет зловонным дыханием, пожирает тебя живьем.

Дима что-то упускает, что-то слишком глобальное, а от того простое и ей незаметное.

Сделала последний глоток, поставила чашку, отряхнула занемевшие руки. Суставы ломало и крутило, в висках стучало, а затылок немел от разбушевавшейся мигрени. Погода будет меняться, точно.

Она ж, блин, ходячий гидрометцентр.

Где Игоря носит? Посмотрела на часы, висящие на стене, потом проверила наручные. Ведь опоздает же. Ей то пофиг, а вот он полдня будет ворчать и нервы всем трепать из-за того, что сам опоздал и ничего вовремя не успевает.

Он то, конечно, начальник, ему все можно. Но в моменты такого поведения данного конкретного мужчины у нее появлялось два желания: либо пустить пулю ему в затылок, либо — себе в лоб. Но исход всегда один, — печальный.

Спустя пару минут появился Игорь, слетел с лестницы, что-то рявкнул идущему вслед брату.

— Ты понял меня?

Игорь остановился и заглянул брату в глаза, у того уже начали желтеть синяки на лице. Даня медленно кивнул, на Димку кинул такой взгляд…, ух, не промах малый, не промах, еще бы мозгов больше в башке, и вообще класс будет, — спасайся кто может, ага.

— Поехали?

Теперь она удостоилась этого знаменитого рева, прям тигр на выпасе.

— Ты спрашиваешь или приказываешь?

Он удивленно на нее посмотрел, недовольно пожевал губами, раздумывая, чего б такого в ответ сказать, но не успел. Димка его по плечу стукнула, всучила в его руки термокружку с кофе и пошла на выход.

А Игорь… он стоял и смотрел этой странной женщине вслед.

Вот как? Как она может быть такой… такой странно необыкновенной? Иногда пугающе равнодушной и отрешенной, как на утренних тренировках. Ведь каждый день она в зале. Разминка, растяжка, потом час спарринга со сменой партнеров и еще, если успевает, идет на улицу бегать. И все с таким спокойным и отрешенным лицом, что его оторопь брала, да и не его одного. Все в зале нервничали, задержав дыхание, когда она вызывала каждого мужика из его охраны к себе на маты. Все. Но не она. Убийственно спокойна.

И сейчас, абсолютно другая. Глаза задумчивые, о чем-то размышляла, сидя за барной стойкой и попивая кофе: черный без сахара. И явно не первая чашка же. Он опаздывал. И ни словом его не поторопила, еще и позаботилась.

Легкая усмешка на губах, будто пыталась задавить улыбку.

Чему она радовалась? О ком думала? О ком вспоминала?

Сердце билось с перерывами, пока к машине шел. Волей заставлял себя спокойно дышать, а его распирало всего, и казалось, вдохнет чуть глубже, — разорвет.

Не понимал ее. И себя рядом с ней не понимал.

Испытывал поначалу сексуальное возбуждение, хотел ее. Только не теперь. Она ему как человек была интересна, как возможно, друг и соратник. И ему хотелось ей в голову забраться и мысли ее прочитать. Узнать все. Как-то попытаться помочь. Только нужна ли ей помощь?!

Или, может, ему кажется? Может, просто на ее фоне ему становится неуютно и хочется быть героем?

Идиотская мысль. И он тоже идиот.

Потом об этом подумает, — работы по горло, и с Данькой надо что-то решать. Остальное, — потом.

***

Нет ничего хуже, чем ожидание «смерти». Когда на взводе все инстинкты, все рецепторы, оголен каждый нерв и все ощущения на пределе.

От нее, этим с*аным ожиданием заразились и парни, стоило ей только в машину утром сесть.

И теперь напряженные взгляды провожали каждый шаг Шраймана. От любого шороха тело приходило в бешеное напряжение, а сердце замирало, и она прислушивалась к шуму в приемной, при этом инстинктивно хватаясь за пистолет.

Сам Шрайман от ее вздрагиваний еще больше дергался и еще больше нервничал.

Не день, а «сказка».

И она радовалась как самая последняя дура, что он закончился.

Зря радовалась.

Потому что, стоило только голове коснуться подушки, сознание отключилось, душа замерла в тревожном ожидании, а вот то, что еще глубже, то, что ЗА душой, глубоко спрятанное и похороненное, присыпанное пеплом разрушенных надежд, выползло.

Дима раньше думала, что кошмары, — это обязательно какие-то ужасные события, болезненные, не приятные.

Но ее настоящие кошмары другие. Они не делают ей больно. Они ее убивают. И где-то внутри, где уже давно ничего не болело, потому что умерло, снова ломается что-то, важнее костей.

— Ты не можешь говорить этого всерьез, Дима, не можешь!

Ибрагим стоял к ней вполоборота, даже не смотрел, отвернулся. Но ей и не нужно было, чтобы он на нее смотрел. Сломалась бы. Треснула пополам и никогда бы эта трещина не зажила. Так что, пусть лучше вот так. Отвернувшись друг от друга. Не глядя в глаза, но ощущая друг друга кожей.

Так, между ними, с самого начала. Не нужны были слова. Не имели значения. Не нужно было переводить эмоции в какой-то набор букв и звуков. Все было ясно и так. Потому что, перед ним она была обнажена душой. Открыта. Вся. И он ее наизнанку выворачивал своим отрицанием вначале, а затем и любовью.

Ему не нужно было говорить ей что-то, чтобы убедить в своих чувствах. Ему не нужно было ее ласкать руками, губами, телом, чтобы завести. Нужно было просто заглянуть в глаза, и она пропадала.

И сейчас могла пропасть. Но нельзя! Нельзя!

Оба это понимали. Потому и ссорились.

Хотелось подойти к нему. Обнять со спины и уткнуться носом в темную рубашку. Вдохнуть родной и любимый запах, наполниться им, набраться сил.

Любовь не делает человека слабым: в их мире, в их реалиях, — это непозволительная роскошь иметь такую болевую точку. Но те, кто запрещают себе любить, никогда не узнают, что на самом деле любовь — это сила. Огромная. Она спасает. Она умиротворяет любую бурю. Она придает силы. Дарит надежду.

Ибрагим для нее, — все. И даже больше. Он ее жизнь. За него она умрет, если потребуется. И тем больней и обидней становится, когда между ними воцаряется непонимание.

Он ей доверяет свою жизнь, себя. Но когда речь заходит о его делах, он ее не слышит, не хочет слышать…

Все же решилась. Подошла и обняла, как хотелось до зуда в ладонях. Прижалась к нему всем телом, навалилась.

— Я не хочу ссориться, — прошептала горячо, дыша ему в спину. Дернулся от ее поступка, повернулся в ее руках.

Обнял лицо ладонями, погладил бархатистую кожу, обвел пальцем контур губ, а потом сжал одной ладонью челюсть, стиснул сильно, до боли.

— Тогда не лезь в мои дела, — прошипел зло и поцеловал.

Каждый поцелуй, — он разный. Одинаковых не бывает.

Этот был злым, наказывающим. Властное движение губ, яростный напор языка, и покусывающие зубы. Не ласкал ее. Наказывал.