Но, когда этот сраный пижон повел ее к украшениям, так галантно придерживая за локоток, а потом и за талию, его терпение кончилось. А внутри что-то сломалось. В очередной раз.

Не было триумфального ощущения победителя, потому что она признала свою слабость в его лице.

Не было радости в душе от того, что держит Диму в своих руках. Обнимает, наконец. Дышит в такт. Заполняет свои легкие неповторимым запахом ее кожи, волос. Ее.

Изголодался до изнеможения. И даже первые минуты сказать ничего не мог.

Просто обнимал ее и вел в танце.

А потом дошло.

И как ледяной водой его окатило.

Не смотрит на него. Отвернулась. И руки дрожат. Ноги едва держат.

Довел. Довел до того, что ни говорить, ни смотреть на него не может. Зубы сцепила. Чтобы не орать от своей боли, или чтобы не орать на него?

Ибрагим, понимая все это, все равно не мог отступить, и отпустить ее сейчас не мог. Он эгоист, и всегда им был. Хотел только ее, и только для себя.

Он физически сейчас был не в состоянии разжать дрожащие руки, и уйти в сторону. А так, хоть в толпе танцующих, — у него есть шанс побыть с ней наедине.

— Ты хорошо выглядишь, — не комплимент, констатация факта.

Это его женщина, его жена. Он знает ее с рождения. Знает, что она любит и чего терпеть не может. И знает насколько она может быть упрямой и несгибаемой, если что-то решила.

Молчит. Желваки на скулах ходят. Взгляд упрямо направлен в сторону. Плечи напряжены, руки едва заметно, но дрожат.

Крепче стиснул ее правую ладошку, поднес к губам. Прихватил губами запястье, коснулся языком. И довольно улыбнулся, когда ощутил, как сильно колотится ее сердце.

Ох, милая, ты зимняя девочка, да. Но ты Моя зимняя девочка. И то, как колотится сердце, это только подтверждает.

— Будешь и дальше молчать? — шепнул в волосы, уткнулся носом в шею, и с огромным удовольствием вдохнул. Снова коснулся губами. Не мог не улыбнуться, когда она в его руках вздрогнула, — Хорошо, молчи! Мне так даже больше нравится!

Его наивная зимняя девочка.

Он знает ее. Всю.

Где коснуться, как коснуться, как поцеловать.

Это тело его женщины, которое он знает лучше, чем свое собственное. Каждую родинку, впадинку, шрам. Все это- его. Любимое. Обожаемое.

И то, что сейчас едва сипло дышит, а сердце вот-вот вырвется из груди, только это и доказывает.

Дима всегда была его. И всегда будет. Спустя годы, ненависть, презрение. Неважно кто или что между ними будет стоять. Но Дима всегда будет его, даже если сама это отрицать станет.

И пусть он ехал сюда с несколько иной целью и другими мыслями, но сейчас убедился: ничего между ними не кончилось. А закончиться он уже не позволит!

— Может, стоит устроить безобразный скандал с мордобоем твоего пижончика? Могу поспорить, что живого места на нем не оставлю за пару минут. Причем, сам, своими руками.

Дима вздрогнула, но на него не посмотрела. Сжала сильней свои руки, пытаясь контролировать эмоции.

— Зачем ты здесь? — чуть хриплый голос заставил сбиться с шага, но другие этого не заметили.

Он же запнулся от звука ее голоса. Родного. Со стальными нотками.

— Неправильный вопрос, милая.

Ибрагим держался на чистом адреналине. Выдержки уже никакой не было. А если учесть, что Шрайман не спускал с них глаз, то можно только подивиться почему этот ублюдок вообще еще по земле ходит.

— Чего ты хочешь? — она послушно спросила то, что требовалось.

Ведь знала же. Знала, что он хочет услышать. И что хочет получить. Но без боя сдаваться не собиралась. Его упрямая зимняя девочка.

— Если в целом, то тебя, — шепчет на ухо, искушает, — А если в частности, то… тоже тебя.

Ее рука спустилась по спине, поглаживая, и Ибрагим от удовольствия зажмурил глаза. Невинная ласка. Но от ее рук он бы умереть не отказался.

Так всегда было.

Стоило Диме ему просто в глаза посмотреть, — и все. Никакого благоразумия. Никакой выдержки и сдержанности. Вспыхивал, как спичка. Желание сметало любые аргументы. И хотелось только одного: прижать к себе крепче, под кожу ей залезть.

Но… забылся. Потерял внимание. Разомлел от ее касания.

Что-то твердое и острое уперлось ему в бок. Надавило. Оцарапало кожу.

Прижал ее к себе ближе, сильней, надавливая и заставляя ранить глубже. Пустить кровь. Ему плевать, никто и не увидит, — рубашка черная. А ей, может быть, станет комфортней.

— Так зачем, говоришь, ты здесь? — тихий вкрадчивый голос, легким ветерком коснулся его скулы; губы, едва касаясь, задевали кожу. Теперь задрожал он.

Ибрагим с мрачным удовлетворением наблюдал за Шрайманом, как тот от злости позеленел весь, но с места не рыпался. Молодец, мужик, не дурак.

На вопрос жены отвечать не стал. Не здесь и не сейчас. Он сюда пришел по ее душу. Остальное, позже.

— Шрайман… кто он? Он тебе дорог?

Показалось, что от ее ответа сейчас зависит вся его жизнь. В какой-то мере так оно и было.

Нож, который был в ее руках, исчез. Но боль осталась. Не физическая, — срать на нее, — та, другая, что не давала по ночам спать, и ломала каждую секунду все, что у него внутри еще оставалось.

Дима остановилась, и его заставила замереть.

— Зачем ты здесь? — ее голос срывается на хриплый шепот, в котором слышится созвучная ему боль.

— Посмотри на меня! — не просьба, требование. Но его упрямая девочка смотрит куда угодно, но только не на него, — Посмотри на меня! Ну же, ты ведь никогда не была трусихой, Дима.

— А может, стоило?!

Она повернулась к нему.

Наконец-то, посмотрела.

Глаза, родные, серые, холодного оттенка. Взгляд, полный боли, невыплаканной, не пережитой, убивающей. Вина, что так и не прошла, не отступила. Много эмоций, ярких, обжигающих своей силой, и среди них он все же сумел рассмотреть то, что она и от себя прятала: надежду. На будущее.

За этим он сюда пришел. Увидеть в ее глазах, что не поздно. Можно еще помочь, спасти, исправить.

— Что, стоило?

Потерялся в ее глазах. Мир не имел значения. Люди стали незаметны. Вся его вселенная сузилась до размера ее зрачка.

Ибрагим не выдержал, сорвался.

Вцепился в ее руку и потащил за собой.

Он ничего перед собой не видел, — не люди, а препятствия, и только.

Какая-то полупустая, заваленная вещами комната. И только за ними захлопнулась дверь, позволил эмоциям взять верх.

— Что ты творишь?!

Может, и еще что-то сказала, но самый действенный способ заткнуть Димитрию Зимину, — это поцеловать.

Вот так, нагло, с напором, и не дать очухаться.

Прижаться к тонким горячим сухим губам, надавить. До боли прижаться, до онемения. И языком раздвинуть, проникнуть в горячий влажный рот. Пощекотать зубки. Услышать стон.

Он будто живительной воды напился.

Но продлиться долго это не могло, — Ибрагим это знал, и защищаться не стал.

Две секунды, и он валяется на полу с разбитой рожей.

— Не стоило ради этого приезжать, я этого недостойна, — бросила презрительно через плечо, собираясь уходить.

— Я приехал помочь, ты не знаешь во что влезла.

— Да неужели? А ты, значит, в курсе? — в глазах чистый лед, а за льдом ненависть вперемешку с болью, — Не лезь в мои дела!

Лучше бы она его ударила! Лучше бы достала свой нож и всадила по самую рукоятку в сердце. Пусть. Он бы терпел, молча, и слова бы не сказал.

Это раньше могла только кулаками его бить, и исключительно на матах.

Теперь хлестает словами. Напоминая. Будто он когда-то сможет забыть, что говорил ей точно так же. И к чему это их привело?

— Уезжай из города, Ибрагим, мне твоя помощь не нужна, ты только помешаешь.

— Не будь такой самоуверенной, как я, Дима! — взревел раненым зверем, плевать, что могут услышать, — Мне есть, что тебе рассказать, и есть способ прекратить все раз и навсегда. Плевать тебе на себя, окей, — я это понял. А Шрайман? Ему ты не хочешь помочь? Или пусть и дальше живет со своим братом под охраной целого батальона бойцов, вздрагивая от каждой тени?

Ибрагим так и продолжал сидеть на полу. Вытащил шелковый платок из нагрудного кармана, вытер кровь из разбитого носа.