Дима хранила молчание, обдумывала его слова. Но что-то ему подсказывало, она согласится его выслушать.

Но не потому, что это Он, ее муж, предлагает помощь. А потому, что она хочет помочь Игорю Шрайману опять зажить нормальной жизнью, и забыть весь этот кошмар с наемными убийцами и попытками убить его самого и его брата.

Ибрагим думал, что ревновать сильней уже невозможно.

Ошибся. В очередной раз.

Почему эти братья ей так дороги, что переступила через себя, свою боль, ненависть и любовь к нему? Что в них такого особенного?

— Хорошо, Рома скинет твоим людям адрес, приедешь, обговорим все.

Никаких эмоций на лице. Снова отвернулась от него. Спряталась. Не видит и не хочет видеть, что и он тоже, рядом с ней все эти годы медленно умирал, истекал кровью. Без нее. Без сына. Один.

Его девочка никогда не отворачивалась от проблем. Никогда не уходила. Не пряталась. Не боялась его.

И что ему делать сейчас?

Одним предложением он может сделать ее самой счастливой. Нужно только сказать: Дима, наш сын жив.

Что он увидит тогда? Давно перестал верить в чудо. И Дима не остановится даже после того, что узнает. А может, и не поверит, пока своими глазами не увидит. Пока своими руками не обнимет.

Он ведь и сам до сих пор не верил. Несмотря на то, что держал в руках. Мог прикоснуться своими грубыми руками к тонкой нежной и сладко пахнущей коже.

Не верил до сих пор.

И сейчас ей рассказать не может. Ведь сорвется, потребует отвезти, показать, познакомить. А Ибрагим не в силах будет ей отказать. Просто не сможет.

И тогда точно можно ставить точку и заказывать гроб. Им всем.

Поэтому, ему ничего другого, кроме как согласиться с ее предложением, не оставалось:

— Хорошо, я сделаю как скажешь.

***

Никогда и никому Дима не признает, что ощущает в данный момент, и чего ей хочется на самом деле сделать.

Перед самой собой стыдно и страшно. Это ненормально- стремиться несколько лет к одной единственной вещи: жить, благодаря желанию отомстить. Ненормально. Где-то глубоко в душе она это понимала.

Но еще более ненормально и разрушительно, — это из-за одного нежного родного касания перестать хотеть все, к чему стремилась годами.

Ибрагиму стоило только появиться, и все летело к чертям.

Вся ее месть. Боль. Ненависть.

Отступало на второй план.

И важным, жизненно необходимым становилось другое. Руки, которые могут быть нежными и грубыми. Губы, что так привычно касаются чувствительной кожи шеи, вызывают мурашки и дрожь по телу.

Он сам становится важным.

Смещаются ориентиры и полюса. Центром вселенной в одно мгновение становится ее муж.

Для кого-то это правильно. И для нее когда-то тоже так было.

А сейчас- это презренная слабость, которую давно следовало в себе искоренить, да только как бы ни ненавидела, как бы не винила его во всем, не получалось.

Сердце разрывалось на части, сгорало в прах. Душа в ошметки, на куски. Все, льдом замороженное. Перемолотое с пеплом, и присыпанное щепоткой оставшейся боли.

Не видеть его. Не слышать. Не чувствовать.

Это спасение. Потому что, ничто не мешает ей двигаться к цели. Не сбивает с пути. Не отвлекает.

Как бы она хотела всадить ему нож в сердце, а потом себе пулю в висок, — и все. Конец. Ничего больше волновать не будет. Ни боли. Ни радости. Ни разочарований. Никакой тоски. Только пустота.

Это был бы лучший выход из возможных.

Но рука не поднималась. Собой рисковать могла сколько угодно. Но только не им.

За что ей такое наказание? Почему именно этот мужчина занозой в сердце прокрался, а потом занял все, что только мог?

Невыносимо было ощущать сейчас его руки на себе. И так необходимо. Так нужно.

Ее на куски разорвет от противоречий.

Как можно ощущать все это к одному и тому же человеку? Как?

Дима ощущает в себе желание сделать ему невероятно больно, отомстить. И при этом, хочет свернуться клубочком у него на руках, окутаться его запахом, как теплым одеялом, и спрятаться от всего и всех.

Разум велит развернуться и уйти, не слушать, не слышать. Он однажды подвел, и слишком дорого за ее веру пришлось заплатить.

Но то, что было глубоко, — даже не в душе, а за душой спрятано, — шептало другое: поверить…, он усвоил урок, и цену ему пришлось заплатить не меньшую, чем ей.

Она не знала, что делать, куда от всего этого бежать. Ей не нужен этот шквал противоречивых эмоций внутри. Нужен спасительный холод и равнодушие.

Надо успокоиться и подумать. Обмозговать его появление, поговорить с Романом.

Сорваться бы с места, уйти прямо сейчас. Ноги будто к месту приросли, не двигались. Пошевелиться боялась, потому что ходила по тонкому льду и вот-вот могла сорваться, провалиться в пучину, в темноту, и утонуть.

Слышала только, как дышит. Ровно. Спокойно. И взгляд ощущала, будто не глазами на нее смотрел, а руками трогал. Ласково, с трепетом, боясь напугать.

И от этого ком в горле, и слезы на глазах.

Обманывать себя можно сколько угодно, хоть до самого гроба. Но вот она столкнулась с ним лицом к лицу, и ничего с собой сделать не может.

Задрожала опять, ноги ватные.

Нужно возвращаться. Там Игорь, пусть с парнями, но неспокойно ей так.

Нужно… но стоит на месте.

«Иди отсюда, дураааа!» — орет голос в голове. Но она и вправду дура. Задело за живое, по нервам прошелся этим своим «я сделаю, как ты скажешь».

Тот Ибрагим, которого она знала, поступил бы так, если бы это касалось его безопасности, но не более.

Над каждым решением в прошлом приходилось спорить и доказывать почему она права, и почему надо сделать так.

А теперь что?

Просто согласился? И никаких тебе споров, «я так сказал», и так далее?

У нее руки холодели от того, что могло скрываться за этим его согласием.

Хорошо жить, когда ты один на один только со своей болью, со своими мыслями, и ни о чем, ни о ком больше не переживаешь.

А сейчас он ее лицом об стол приложил. Такой гордый самодостаточный человек, который каждое чужое решение ставит под сомнение, мог согласиться сходу на такое предложение только от бессилия.

Бессилие — это точно не про Ибрагима. Точно.

Повернуться и посмотреть на него, убедиться или ошибиться в своих выводах, страшно. Но и уйти уже не сможет.

Шорох сзади. Чертыханье. Отряхивает свой костюм от пыли. И к ней идет.

Один шаг. Пульс в висках тарабанит.

Второй шаг. Воздух в легких застыл.

Третий шаг совсем рядом. Миллиметры разделяют два тела.

Она спиной ощущает, как сильно бьется его сердце. Чувствует жар его тела. И до дрожи хочет сделать шаг назад и поддаться искушению. Опереться на него. Ощутить опору в мире. Самую надежную, какую только можно придумать.

Никто из них этого делать не стал, и хорошо. Можно выдохнуть и перестать так сильно сжимать зубами щеку изнутри, — вкус собственной крови во рту и так до тошноты доводит.

Ибрагим проводит кончиками пальцев по ее обнаженной руке, обхватывает запястье и поднимает выше к своему лицу.

Подул на кожу. Коснулся губами. И второй рукой снял с большого пальца кольцо. Стремительно, чтоб не опомнилась, надевает на свою руку.

Дима к нему развернулась и только хотела сказать, чтоб вернул, но ее перебили.

— Это мое.

Да и сказать даже нечего. Его обручальное кольцо, которое все так же идеально сидит на безымянном пальце правой руки.

Но говорить этого вслух она не собиралась. Да и ничего вообще говорить не собиралась.

Дверь в комнату открылась и в нее влетел злой, как черт, Шрайман:

— Мы уходим!

За ним стоит Вася, и Катя, которая переминается с ноги на ногу, не зная куда глаза деть.

— Что случилось?

— Ты моя охрана или как? — у Игоря глаз задергался, но говорил он с таким тягучим презрением ко всему, что Дима была в шоке, — Со своими личными делами разберешься потом.

Сказать, что напряжение достигло своего пика, — это ничего не сказать. Его можно было ножом резать.

— Игорь, что происходит?!