Самое главное, что стало очевидным — это ошибки в прошлом.
Он считал, что они с Димой были семьей. Но был не прав, настолько не прав, что потребовалось три года адского существования, чтобы понять, как нужно жить, как необходимо поступать, чтобы два человека считались семьей не из-за штампов в паспортах.
Штампы в паспортах — это еще не семья. Семья — когда любят, ценят, понимают, берегут друг друга, говорят откровенно, обнажая самое тайное. Даже поцелуйчики и обнимашки отходят на второй план перед настоящей близостью, не тел, а душ. Семья — это когда исчезает «я» и в разговоре появляется «мы» и «наше». В мироощущении перестаёшь существовать «ты», только «мы».
Из всех возможных ошибок он совершил именно эту, — не дал им стать семьей.
В прошлом, Дима пыталась быть открытой, хотела сблизиться, врасти друг в друга, так чтобы и слова переставали быть нужными, хватало и взгляда.
И так было. Но только с ее стороны. Ибрагим же, несмотря на все свои чувства к Диме, к своей жене и самому дорогому человеку оставался закрытым на замки. Не пускал ее не в дела даже, не пускал в душу.
Почему? А хрен там знает почему? Необъяснимый выверт мужской логики, попытка себя защитить, чистый эгоизм.
Он был без ума от этой светлой и чистой девочки. У него сносило крышу от ее вида. Видел ее не важно в чем, в страшных домашних майках и шортах или в костюме, который нихрена не скрывал, обтягивая, как вторая кожа.
Стоило только посмотреть в глаза, и все…. Мозги капитулировали и верх брали инстинкты.
Схватить и спрятать. Затащить в свою постель и там оставить. Навсегда.
Приходилось себя урезонивать, на полушаге останавливать.
Даже когда были вместе, когда расписались и стали мужем и женой, он держал себя в стороне.
И сейчас уже можно признаться, что глупость полнейшая, чушь, но въелась в мысли, в кровь зараза попала и не искоренить ее было.
Считал себя недостойным. Такой любви с ее стороны. Такого самопожертвования. Такой заботы. Не считал себя достойным такой маленькой, но удивительно сильной и восхитительно смелой женщины.
Всегда подсознательно ждал, что появится кто-то моложе, лучше ей подходящий.
Умом понимал, что Диму никто не заставлял выходить замуж, беременеть. Это ее выбор.
Но… все же, он считал так, как считал.
И вот печальный итог.
Понял, что никто и никогда этой женщины достоин не будет, даже он сам. Только она его выбрала, его. А значит, отступать не будет больше, никогда. Не даст ей шанса уйти. Не теперь.
За его ошибку слишком дорого пришлось заплатить.
Эта ее отчужденность, растерянность и какая-то детская потерянность… они убивали его. На куски рвали. Глаза серые и оживающие только рядом с сыном.
Не хватало ей времени, чтобы осознать все, принять и отпустить прошлое. Нужен разговор, выворачивающий наизнанку, чтоб нервы наружу, голые, и пройтись по ним наждачкой. Пару раз. До боли, до тошноты. Но поговорить и отпустить.
Заметил, как вздрагивает от каждого резкого звука, как нож берет, готовая убивать. Возможно, такая реакция теперь навсегда.
Он спрятал свою семью. Далеко. В лесу. Замкнулся с ними в пузыре на эти дни. И думал, как лучше поступить дальше?
Ножом по сердцу был вид жены. То, как смотрит, озирается, дрожит и, сцепив зубы без посторонней помощи заботится о сыне.
Они не чужие, но и близкими не стали. И вина только на нем.
Сегодня специально отпустил всех, сам решил готовить… напугал Димку до смерти.
Если бы ситуация не была столько печальной и критичной, он бы посмеялся над выражением ее лица. Бровки домиком, глаза широко распахнуты, даже рот в удивлении приоткрыла.
Красива, до безумия. Для него она всегда будет совершенной. Со шрамами или без. С синяками и ссадинами. Со сбитыми кулаками. С руками по локоть в крови. Он любит ее всю, каждую частичку. Каждое проявление ее характера. Каждое ее действие. Даже самое ужасное и страшное.
Это его женщина. Его жена. Он выбрал ее. Он смирился с тем, что она гораздо лучше него, гораздо сильней. Принял это. Плевать стало на гордость, самолюбие, эго. Кому все это нужно, если без ее холодных серых глаз он не способен нормально дышать и думать?
Разложил еду по тарелкам, сервировал стол. А Дима смотрит на него во все глаза и не знает, что сказать.
Предложил все обсудить, но она так этого испугалась, что решил не давить еще сильней.
— Я не знала, что ты умеешь готовить, — она прожевала первый кусочек мяса с овощами, зажмурилась от удовольствия.
А у него внутри от этого вида все теплом заполнилось и жаром полыхнуло чуть ниже. Хотел ее прямо здесь и сейчас, на этой кухне, на столе. Ворваться в ее тело и владеть им. Глотать своими губами ее стоны, заглушать крики приближающегося оргазма. Или вот так сидеть и смотреть, как она с удовольствием ест приготовленную его руками еду. Умиротворенная и довольная.
Пришлось тряхнуть головой, отгоняя эти мысли. Не время еще.
— Научился не так давно. Плохо спал по ночам, а работать не хотелось, — пояснил и принялся активно жевать.
— И ты решил вместо работы готовить, — она невежливо хмыкнула, губы скривились в усмешке, — Что ж, твое новое увлечение достаточно успешно. Идеален во всем, как всегда.
Застыл от ее саркастичного тона.
— Если бы я этого не делал, забрал бы тебя давно и запер бы, — он не хотел, чтобы это прозвучало грубо или как упрек, но… слишком много между ними неясностей, чтобы суметь держать эмоции в узде, — Извини…, я не хочу с тобой ссориться.
— Но поговорить мирно у нас не выйдет, Ибрагим, — сухо заметила и продолжила есть.
Он отставил от себя тарелку, приборы, вытер рот салфеткой. Вдохнул, выдохнул.
— Хорошо. Не мирно, хрен с ним, мне и ругаться с тобой в радость. Что ты хочешь знать? Спрашивай.
Она повторила все то же, что и он. Села удобней.
— Где мы? Что это за дом?
Взгляд холодный, колючий. Губы поджаты недовольно в тонкую линию.
— Тебе не нравится? Это наш дом, до ближайшего города пятьдесят километров, рядом ни крупных шоссе, ни дорог нормальных. Ближе к лету проложат асфальтированный проезд.
Книги на Книгоед.нет
— Почему мы здесь? Почему мы не в твоем доме?
— Я его продал, — у нее зрачки расширились, — Я там почти не жил, большей частью ночевал в офисе или на квартире. И это был только мой дом, а этот — он обвел взглядом кухню и посмотрел на нее прямо, — Этот именно наш.
— Я могу уехать отсюда?
Он замер от этого вопроса, вцепился руками в мраморную столешницу, еще чуток сжать, — и камень закрошится, с такой силой сжал пальцами.
Боялся этого вопроса. Что захочет уехать.
— Можешь, скажешь ребятам куда, они отвезут. Только куда тебе ехать? К кому?
Ревность, подлой сукой голову мерзкую подняла, и змеёй в самое сердце жгучим ядом ужалила так, что мысли парализовало и осталось желание запереть ее в этом доме и не отпускать ни на шаг от себя.
Куда ей нужно? К кому? К Шрайману?
Он не спрашивал ничего. Молча ждал ответа. И только сама вселенная знает, как тяжело ему было сейчас смолчать и не загубить все окончательно своей ревностью. Он собственник. Ужасный.
Раньше им был, а сейчас еще хуже стал.
Но понял одно: спокойно жить с женщиной, которую любишь, дано не каждому, — это величайшее счастье. И он сделает все, чтобы его достичь. Выживет, на изнанку вывернется, все бросит, всех пошлет. Переступит не только через себя, но и через других, без всяких сомнений. Он сделает ее счастливой. Только он. Пусть не сразу и не сейчас. Но сделает, только нужно чуть больше времени и сил. А еще терпение, чтоб не налажать.
— Знаешь, что самое смешное? — она после длительного молчания заговорила хрипло, со слезами и комом в горле, — Мне некуда ехать, не к кому. Кроме тебя и Илая у меня никого нет. И я не хочу, чтоб еще кто-то был. Мне большего не нужно.
Почти признание. Почти капитуляция.
— А Ромка? Он приедет скоро.
— Ромашка само собой моя семья, я говорила про других. Ты ревнуешь к Шрайману, я вижу. Но зря. Он стал мне дорог, да, но он не часть меня и моей семьи. Тебе не нужно думать о нем. У него теперь все хорошо… да?