В полночь луна ушла за тучи, потонула в том темном царстве; темень и холод опустились над селом. Русанда шла молча, чуть отстав, и молилась про себя — лишь бы добраться им домой целыми и невредимыми. Большего ей в жизни не надо. Георге вдруг стало жалко ее — господи, куда ей, этому птенчику, в этом бурном, неспокойном мире! Обнял ее на ходу за плечи, она вздрогнула.
— Тебе холодно?
— Нет, но неудобно как-то.
— Отчего неудобно-то?
— Да как тут скажешь…
Было неудобно, что навязалась парню и он вывел ее в свет в такой на редкость неудачный вечер; неудобно ей было за старого скрипача, который был учеником всего один раз в жизни, а больше никакие песни к нему не шли; неудобно ей было за Икимаша, которого обстоятельства заставили петь, когда ему меньше всего в жизни петь хотелось; наконец, неудобно было за все те молодые души, которые с такими надеждами собрались в тот вечер и разошлись такими разочарованными.
Было так темно, что не видно было, куда ногой ступить, и все шли, чуть вытянув вперед руки, чтобы не налететь на чей-нибудь забор. Георге первым освоился с теменью, освоился настолько, что, когда проходили мимо Ирофтиного колодца, увидел забытую миром телку, которая все еще стояла и ждала, когда ее напоят. Теперь она уже потеряла всякую надежду и молча лизала влажный желоб, не глядя на прохожих.
— Подожди минутку.
— Куда это вы?!
— Да надо же эту телку кому-то напоить!.. Мало ли что хозяева уехали в гости! Когда-нибудь и мы вот так куда-нибудь уедем…
Русанда покорно его дожидалась, но, когда он в третий раз спустил ведро, она спросила в ужасе:
— Что, еще не напилась?!
— Да ты у меня не из храбрых…
— Это когда как.
Идти было уже недолго, а Георге хотелось еще куда-нибудь свернуть, чтобы дороге этой конца и края не было. Это маленькое доброе дело, которое он свершил — напоил чью-то телку, — вернуло ему душевное равновесие, и ему приятно было идти вдвоем прохладной поздней ночью. Он шел и радовался тому, что молод, здоров и впереди еще целая жизнь. Юное существо, которое шло рядом и которое по каким-то древним законам находилось теперь под его защитой, наполняло его жизнь особым смыслом. Теперь и дороги, и дома, и заборы — все виделось ему иначе, потому что смотрел он на все это не только своими, но и ее глазами. Все было хорошо, все было прекрасно у них в деревне, но хотелось, чтобы все было еще прекрасней — не для себя, для нее хотелось.
А Русанда шла рядом и думала: неизвестно еще, чем вся эта заваруха кончится? Этот ее дурацкий смех может им еще выйти боком. Она заметила, как эти прихвостни Икимаша на всех перекрестках подкарауливали Георге и все шептались о чем-то меж собой.
Добравшись до своего дома, Русанда стала в калитке и так расхрабрилась, что даже тембр голоса стал более густым, более решительным.
— А знаете что, баде Георге?.. Я дам вам палку.
— Зачем?
— Как зачем? Война же идет!!
Георге улыбнулся, тихонько положил ей на плечо руку, прикоснулся щекой к ее щечке, мягко опрокинул ее голову и поцеловал. Ошалевшая от неожиданности Русанда вырвалась из его объятий, достала платочек, чтобы вытереть губы, потом раздумала, низко опустила голову.
— Ну вот я и опозорена…
— Да что ты говоришь!
Подождав, пока он отсмеется, она спросила:
— Вы еще не кончили пахать в Хыртопах?
— Чуток еще осталось.
— И я еще свой горох не весь посеяла.
Они говорили тихо совсем, одним дыханием, и все оглядывались, как бы кто не подслушал, потому что, хотя речь шла о пахоте да о горохе, бог ты мой, конечно же, речь шла на самом деле о другом, совершенно о другом… Где-то у соседей запел петух, по, взяв слишком высокую поту, сконфузился. Выручил его другой, постарше, из того же курятника. Тому ответили из соседнего, и пошло, пошло, пошло… Время было уже позднее, и тем, кто собирался еще пахать, и тем, кому нужно было довести посев гороха до конца, нужно было быть разумными, умеренными, копить силу.
Георге закурил на дорогу.
— Ну что же, в таком случае — до свидания…
— Доброй вам ночи, — ответила Русанда доброжелательно в достойно, как их учили в школе отвечать людям старшим, которых должно уважать. О любви не говорилось, но это ведь личное дело каждого.
16
Нет его?!
Дул холодный ветер, из-за горизонта выплывали громады туч, забираясь все выше и выше. Грустил, колыхаясь на меже, щетинник, дрожал одинокий стебель пшеницы, ежилась продрогшая за ночь дорога, натянув па себя пыльные лохмотья подорожника.
Девушка стояла на краю села с сапой на плече и с кошелкой в руке. В сотый раз обегала она взглядом окрестные поля и долины, а видела только женщину в платке, собиравшую прошлогодние корневища подсолнуха, да немого Якубаша, вечно ковырявшегося в своем гектаре, да мальчонку, который, хныча, тянул за веревку козу.
Нет его…
Вздохнула, переложила кошелку с горохом в другую руку и тронулась в путь. Наверно, придет попозже. Как он может не прийти, раз сказал, что придет? Или пошутил? Нет, не шутил. Непохоже. Теперь, пока она одна, нужно быстрее посеять горох, чтобы потом осталось время посидеть вдвоем.
Русанда ускорила шаги и на мосту поравнялась с мальчонкой, тянувшим за веревку козу. Крохотный мальчик в отцовской кепке — громаднющая кепка, из-под которой едва виднеется веснушчатый носик.
— Ты чего плачешь?
Мальчик задрал голову, но козырек мешал ему что-нибудь видеть. Попробовал сдвинуть кепку на затылок, но она тотчас сползла на глаза. Тогда он совсем снял ее с головы. Вытер нос рукавом и ответил, заливаясь слезами:
— Коза… вот… убежать хочет.
— А куда ей бежать?
— Туда… в поле!
Русанда улыбнулась: оказывается, и кроме нее, есть на свете несчастные люди.
— Никуда она не убежит.
— У-бе-жит!!
— Да нет же. Отпусти веревку.
Мальчишка побледнел.
— А если убежит?
— Тетя поймает.
Мальчик посмотрел на Русанду, как бы оценивая ее способность быстро бегать. Подумал немножко и осторожно отпустил веревку. Почувствовав себя на свободе, коза подошла к краю дороги и принялась спокойно щипать травку.
— Видишь, не бежит!
— Не бежит… — удивился мальчик, но все же наступил на конец веревки ногой; надел опять кепку и спросил, далеко закинув назад голову, пытаясь увидеть девушку из-под козырька:
— Как вас зовут?
— Русанда.
— А меня Филипаш.
Выглянуло солнце и снова спряталось за тучи, из села выехала телега, свернула в сторону, потом выехали еще две, но и они свернули: склеванный галками кукурузный початок, который бросила девушка, чтобы отметить место, где она будет полдничать, лежит уже далеко позади, и у нее осталась только горсточка гороха, а его все нет.
Нет его, и что она может поделать? Ну поработает сегодня одна. Разве не случается так, что парень вспашет землю, а потом бросит ее; скажет девушке, что придет, а сам не приходит; танцует с ней один вечер в клубе, а на другой вечер не позовет… Случается так — парни ведь не торопятся. Успеет он и землю вспахать, и с девушкой встретиться, и в клуб сходить.
Так-то оно так, только почему рядки у нее выходят кривые, почему сапа затупилась и почему руки у нее болят, словно стали чужими?
Девушка пытается выпрямить один рядок, но еще больше портит его; сапа соскакивает с ручки и, когда она пытается забить ее палкой, никак не становится на место, и все смеются над ней — смеется воробей на меже, смеется немой Якубаш, и мальчик с козой смотрит на нее так, будто и он смеется. Смеются все, смеется весь свет, и Георге смеялся вчера вечером!
Русанда вдруг бросила сапу на землю и уставилась на кошелку с горохом, вспоминая: чего это Георге вдруг так развеселился вчера? Смеялся над ней. Она искала что-то… палку.
И замерла, прижав руки к груди. «Боже, а дошел ли он вчера домой?»
И провалился куда-то горизонт, холм стал налезать на холм, заметалась под ногами земля. А десятина тетушки Фрэсыны, лежавшая наполовину распаханной, раскрытой, уплыла куда-то вдаль, закуталась туманами, и казалось, все, уже вовек не увидеть ей своего молодого пахаря…
Через час и само солнце скрылось за тучами. Зачем ему было висеть в открытом небе? Никто больше в Хыртопах не пахал, никто не сеял горох…