Катю передернуло.
– Да, зрелище не для слабонервных, – отметил Вениамин. – Пойдемте где поспокойнее, вон туда, к лавкам.
Торговки в засаленной одежде продавали пирожки и прочую снедь. Кате есть не хотелось, а Вениамин соблазнился, купил жареную рыбешку с рисом и соевым соусом. Здесь крика было поменьше. Разве что продавцы зазывали, расхваливая товар. Но нет… Еще оратор… Правда, говорит негромко, водя указкой по плакату, и люди слушают сосредоточенно. Что же их так заинтересовало?
– Екатерина, не отходите, потеряетесь, – остановил ее Вениамин.
– Нет, я тут, рядышком…
Оказывается, это и не политический плакат, а анатомическая схема! Вот не ожидала! Студент. Медик. Не иначе как «хождение в народ». Одна из слушательниц непонимающе покачала головой. Парень задумался – как объяснить подоходчивее? – и вдруг, скинув блузу, стал водить пальцем по своей груди, очерчивая контур легких.
– Может, хватит, Екатерина? Не знаю, как вы, а я что-то устал.
– Да, пожалуй, – согласилась Катя, и они пошли с бурлящей площади.
Последнее, на что они обратили внимание, был прикованный к столбу человек в кандалах, окруженный негустой толпой. Он сидел с низко опущенной головой да еще закрывал лицо руками. На столбе висела картонка с надписью – имя и, ниже, «Вор». Значит, выставлен в назидание любителям легкой наживы. Чтоб все знали преступника в лицо и по имени. Люди подходили ближе, смотрели презрительно, какая-то женщина сплюнула в сердцах.
Вдруг крики и шум позади усилились. Вениамин прислушался:
– Этого и следовало ожидать. Полиция. Что-то поздно спохватилась. Зато мы вовремя унесли ноги. Пойдем к трамвайчику, Екатерина. – И, помолчав, спросил: – Ну как экскурсия? Не жалеете, что пришли?
– Нет, конечно. Мудрено пока разобраться, но они молодцы, те, кто все это организовал. Правда?
Несколько дней погода была неустойчивой. По-летнему жаркое солнце разгоняло моросящие тучи, и опять небо становилось раскаленным и бездонным. Видно, из-за перепадов давления болела голова. А отсюда уже и тоска, кажущаяся беспричинной. По Ежику соскучилась – сил не было. Только и радости, что по ночам во сне иногда пригрезится. И то маленьким, почти грудным. Взятые у букиниста книги были перечитаны дважды. Надо бы сходить за новыми… Но там рядом дома княгини, Мими… обязательно кто-нибудь встретится. Послать в магазин Намарону? С запиской букинисту… Собралась уже было, но мальчуган принес муарово-серый конверт с вензелем княгини. А в нем приглашение на молебен по случаю дня рождения последнего императора всея Руси. Отказаться? Невозможно. Пришлось отправиться в собор.
Епископ в праздничном облачении и митре тянул сочным баритоном:
– Слава родившемуся и вечная память…
– Вечная память! – ангельскими голосами выводил наверху невидимый хор.
Пахло ладаном, темнели лики угодников в дрожащих отсветах свечей. На глаза навертывались слезы. Было жаль всех. И царя, просто как убиенного. И, немного, салон Храповицких с балами, с голубым сиянием девичьих надежд. И свою несложившуюся жизнь.
– Горячо помолимся, – продолжал епископ, – чтобы Россия распростерлась в благоговейном покаянии перед своим преданным ею последним царем. И услышит отче наши страстные молитвы, и даст он России нового царя…
– Аминь! – подхватили все, истово крестясь и кланяясь.
Из собора поехали домой к генералу Дитерихсу, возглавлявшему шанхайское отделение Русского общевойскового союза.
Столы ломились от изысканных блюд. Вместо хлеба подавали румяные пироги и расстегаи. Едва отзвучал торжественный тост генерала, в котором весна олицетворяла новые надежды на новый, сокрушительный, поход под предводительством великого князя, как бокалы были наполнены вновь. Дальше пили, не дожидаясь особого приглашения. Искусственное взбадривание упрощало жизнь.
Кудрявый офицерик помахал над столом газетным листком:
– Хотите послушать, что говорят нынче в Париже?
– Дайте, я прочитаю, Новиков. Вы шепелявите, – пробасил его сосед, но, вглядевшись в текст, отшвырнул газету, словно какую-то мерзость.
Оказывается, она была написана по новой орфографии. А это верный признак большевизма!
– Нет уж, для меня политическая благонадежность истинного белогвардейца превыше всего!
– Вы не правы, Смолин! Главное все-таки содержание. Ну, я читаю… А вы послушайте, послушайте… Это к вопросу о моей благонадежности: «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшихся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, ушел весь цвет страны, все, в руках кого было сосредоточено руководство ее жизнью, какие бы стороны этой жизни мы ни брали. Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России…»
Кате на миг представилась скептическая усмешка Савельева. Он-то нашел бы доводы опровергнуть успокоительный самообман собравшихся.
– А вы слышали, что в США открыто их представительство? Во главе с Людвигом Маршенсом?
– Еще один из пролетариата?
– Не совсем. Из Петербургского технологического.
– А, все одно… Ну так что ж?
– Говорят, к нему идут толпами наши, иммигранты. Просятся в Россию.
– А кто они такие? Те же беспорточники, босяки. Прослышали о наших покинутых имениях, вот и ринулись, боясь упустить кусок пирога. Наши имения!!! – В голосе послышались нотки надрыва.
Старик, сидящий напротив Кати – он подвизался где-то в сфере экономики, – уныло сказал:
– На днях подписано торговое соглашение: Китай пшеницу в Хабаровск отправляет и зеленый чай – в красную Сибирь.
– Господа, ну дайте же наконец пообедать спокойно! Не будем портить аппетит друг другу. Все обойдется! Вот только выберем императора, – зазвучал голос оптимиста.
Разгорелся спор – кого бы короновать монархом? Николая? Кирилла?
– «И поведет нас, как и встарь, одно лишь знамя – Русь и царь!»
Катя смотрела на потные физиономии, фанатично горящие глаза и думала: «А может, они – ненормальные? Император, у которого нет даже кусочка родной земли размером со склеп». Ей почудился сладковатый запах тлена.
– Давайте выпьем за удачу белого коня Георгия Победоносца, этим летом непременно растопчущего змия – большевика-антихриста! За нашу белую идею!
«Белая идея, белое дело, – продолжила мысленно Катя, – белая горячка. Господи, да круг же замыкается. Белая горячка – алкогольный психоз».
Кто-то оговорился, что генерал Слащов, герой Крыма и легендарно смелый воин, вернулся из Константинополя в советскую Москву. Катя только полмесяца назад слышала восторженные восхваления его подвигов, а теперь? Ядовитые уста превратили героя в наркомана с кокаиновой храбростью.
Генерал-антиквар кричал:
– Надо довериться Японии! Храбрые самураи могут стать нашими друзьями… Это они восстановят нас в законных правах и отомстят большевикам…
– Но для начала отберут Сибирь, – продолжила Катя, не утерпев.
– Ну и пусть им достанется кусочек Амура. Сунем его япошкам в зубы, – не успокаивался генерал, а Катя, понимая, что спорить бесполезно, думала: «Дурак он или притворяется?» – и, совсем затосковав, ушла, не дожидаясь обещанных русских блинов с икрой.
Показалась невыносимо натужной окружающая ее суета.
Катя написала Ивану письмо. Спрашивала разрешения погостить у него в Пекине. Собственно, он давно ее приглашал, можно было ехать без предупреждения, но мало ли как могли сложиться обстоятельства в его семье.
А Намарону Пекин не прельщал вовсе. К тому же содержание ее отнимало значительную долю и без того скромных средств. Понимая это, горничная сама предложила вернуться в Парускаван:
– Вы теперь поправились и без меня обойдетесь, а там я лишний раз за малышом нашим присмотрю. И писать буду в случае чего…
Взяли билет на пароход.
Осталось дождаться ответного письма из Пекина.
И письмо пришло, но не то, которого ждали. Катя держала конверт с траурной каймой и своей фамилией, надписанной чужим почерком. Ни штемпелей, ни обратного адреса… Что за несчастье таилось в нем? И Намароны нет рядом, чтобы раскрыть конверт первой, – ушла в магазин за подарками парускаванским подругам. Еще несколько минут Катя не могла решиться, но, оттягивай момент не оттягивай, все равно беда от этого не уменьшится.
Конверт был местный, но в нем лежала сложенная вчетверо телеграмма: «Сообщаем, что умер Ваш супруг – Чакрабон де Питсанулок. Приглашаем прибыть для проводов его высочества в последний путь. Комиссия по кремации».