– Козлы, блин, – сказал внутренний голос, – ничего оригинальнее пельменей не смогли, блин, придумать. – Козлы, блин, траханные.
Принесли красное.
– Мистер Маккорнейл, – транслировала щурящаяся шлюха, – желал бы сопроводить губернатора по всем его сегодняшним поездкам, чтобы легче себе представить жизнь прекрасного русского города.
– Скажи ему, – Голубович откашлялся, – скажи ему, что я сейчас на кладбище еду. Там ничего интересного нет. – Голубович на мгновение перелетел в собственную юность, посмотрел на себя тамошнего – худого, патлатого; нынче-то лысина голубовичевская поблескивала, как медный, под золото, поднос – ну, про наличие у губернатора лысины мы уже поставили вас в известность, дорогие мои. Иван Сергеевич улыбнулся во всю челюсть – Глухово-Колпаков прекрасно знал его «гагаринскую» улыбку, раздвигающую губернаторские щеки, словно бы у мультяшного барбоса из «Бременских музыкантов», собственные зубы у Голубовича и под пятьдесят лет совершенно замечательно сохранились. – Ничего нету… Только кресты да памятники…
Лишь только Хелен перевела, юная жена англичанина, доселе сидевшая неподвижно, энергично затрясла головой и сделала несколько движений пальцами – это явно была азбука глухонемых. Хелен ответила несколькими фразами, Маккорнейл утвердительно закивал.
– Немая, – сказала переводчица. – Все слышит, но не говорит… Супруги Маккорнейл желали бы как можно скорее ехать на кладбище. Как можно скорее!
– Скажи ему, – Голубович потянул к себе пельмешек, обмакнул в сметану, – скажи ему, что в России… – тщательно начал жевать, – в России на кладбище не любят торопиться…
Чтобы не встречаться сейчас с собравшимися у ворот, кортеж губернатора подъехал к кладбищу со стороны промзоны, от химзавода; отомкнули калиточку. От калитки в глубь кладбища и дальше – изнутри к центральным воротам – сейчас же побежали двое предусмотрительно выставленных народных дозорных, вопя:
– Здесь! Здесь! Голубой отсюда входит! Голубой! Голубой здесь входит!
Мы можем констатировать, дорогие мои, что Голубовича, как это ни печально, в области звали Голубым – ну, что поделать, фамилия. Сути дела прозвище никак не соответствовало, все знали, что губернатор тот еще ходок по теткам.
За дозорными погнались двое из охраны и один полицейский. Голубовичу в тот миг почему-то стало вдруг на все насрать. Внутренний голос тоже ему говорил:
– Насрать.
Вместо того, чтобы подготовить путем площадку – точку, куда десантируется, словно в далекой юности – а Голубович срочную служил в десантуре, демобилизовался сержантом, сорок восемь прыжков – это вам не хрен собачий, – вместо того, значит, чтобы подготовить точку, куда прибывает глава города с почетными гостями, эти козлы устраивают тут шоу. Не предусмотрели. А народ, народ – он предусмотрел.
Никитин хмуро захихикал на бегущих дозорных, Хелен что-то сказала Маккорнейлу, прозвучало «дэмокреси», Маккорнейл захихикал тоже. Только молчаливая Пэт вдруг двинулась вперед, странно переставляя ноги, будто бы человекообразный японский робот. Она шла, явно зная, куда идет или же просто по наитию выбирая маршрут среди могил, поворачивая на дорожках, засыпанных листьями, драными бумажками, битыми бутылками, мутными использованными презервативами, кучками говна и сухими веточками, – поворачивая, значит, на дорожках, будто бы ведомая навигатором, установленным в ее тощей попе. Голубович в ответ на вопросительные взгляды челяди сделал рукою равнодушный охранительный жест. Вместе с молодой Маккорнейл, по параллельным проходам, тут же пошли двое из полиции; остальные побежали вперед, выстраивая цепочку перед тоже бегущими от входа на кладбище людьми; за теми, переглядываясь и явно не зная, как им сейчас поступить, бежали еще несколько стражей порядка – видимо, прежде стоявшие там, у центральных ворот. Дэмокреси, демокреси!
– Через жопу все, блин, делают, козлы, – сказал внутренний голос.
Голубович в ответ только бровями повел. Эта мимика его, неправильно понятая – кто ж тогда знал, что губернатор находится в постоянном диалоге с самим собою? – мимика не осталась без внимания, и сзади через плечо зашептал начальник его службы безопасности: – Это Суворов должен был загодя оцепление выставить, босс… Полководец ментовский, блин… – человек по фамилии Суворов был начальником областной полиции. – Я ж ему звонил еще двадцать минут назад. – Голубович только, полуобернувшись, молча посмотрел, и охранник запнулся. – Ща все разрулим, момент! Момент, босс!
Тем временем Пэт остановилась возле одной из могил в глубине кладбища.
Когда-то высокая, а сейчас давно ушедшая в землю оградка стала от ржавчины совсем под цвет рыжей, красной, такой же ржавой Глухово-Колпаковской земли. На тяжелом параллелепипеде надмогильного памятника, когда-то, видимо, ослепительно белом, а сейчас темно-сером от времени, покрытом трещинами и черной паутиной, лежала на боку, вывернувшись в эротической позе, голая грудастая деваха. Одну руку она положила под голову, отчего пудовые ее мраморные груди выперло в небо, а второй рукой деваха тщетно прикрывала межножие – тщетно, потому что и там, где покоилась тонкая резная кисть с длинными пальцами пианистки, и на заду ее, и на животе, и, разумеется, на сиськах, – всюду деваху покрывали разнообразные, но не поражающие большой фантазией надписи, словно бы посмертные тату, зовущие ее из небытия и неподвижности в сегодняшний день, полный сокровенной, но горячей, обжигающей жизни. Пэт уставилась на могилу, как не видящий ничего перед собой лунатик. Англичанин тоже подошел и обнял жену за плечи.
Все еще с предупреждающей рукой, придерживая свиту, Голубович приблизился, ожидая увидеть, может быть, надпись «Маккорнейл». Но на памятнике было вырезано «Княжна Катерина Борисовна Кушакова-Телепневская. 1851–1869. Тебе суждена жизнь вечная и вечная моя любовь».
Тут, в Глухово-Колпакове, все называлось двойными именами, кстати сказать. Даже река Нянга в одних картах и путеводителях так и называлась – Нянга, в других картах и путеводителях – Чермяная Нянга, а в третьих путеводителях – Лосиная Нянга; лосей в районе, действительно, и нынче, несмотря на тучи браконьеров, оставалось до хрена; с удивлением Голубович увидел на последней, изданной только что карте новую контаминацию в названии реки – Лосиная Чермянка. Создатели словаря поддались общему областному бзику. А бывший со всероссийской известностью монастырь на Кутьиной горе в Большой Советской энциклопедии назывался Высокоборисовским Богоявленским женским монастырем, но жители упорно называли его Кутьим, и в подарочном альбоме «Древний и молодой Глухово-Колпаков», выпущеннoм радением самого Голубовича, монастырь – уже бывший, давно уже закрытый – обозвали Кутье-Высокоборисовским; Голубович даже хотел было уволить, на хрен, редакторшу, настолько у него тогда вдруг настроение испортилось.
Обычно вовсе не привередливый в еде, губернатор тогда отказался вдруг съесть обед, принесенный официантом сразу после того, как секретарь Максим подал на утверждение дурацкий подарочный альбом с дурацким названием. Да-с, мои дорогие, отказался съесть обед: и то ему показалось невкусным, и это, то недосоленным, это переперченным… А перечислением блюд мы вас не станем утомлять, дорогие мои, мы же ж к вам хорошо относимся, мы бережем ваши драгоценные нервы…
– Отравить, блин, хотят, суки? – предположил внутренний голос. И распорядился: – Подать сюда, на хрен, директора производства, блин! Кто там за губернаторское, блин, отвечает питание, твою мать?
– Кто отвечает, на хрен, за питание? – Голубович, совсем придя в негодные кондиции, отшвырнул альбом и сбросил было со стола и обед, но вдруг засомневался, удастся ли потом этим козлам быстро и чисто вымыть паркет и ковры. Паркет и ковры у себя в кабинете Ванечка наш очень любил, и обед не сбросил. – А ну-ка, блин, его сюда, блин!
– Вот это правильно, – лапидарно резюмировал внутренний голос.
Вошла стройная темно-русая тетка лет тридцати, в белом халате, как у врача, и в почти такой же не поварской, а скорее действительно докторской шапочке. Халат глухо закрывал горло и опускался ниже колен, но опытному взгляду не составило труда определить: сиськи третий номер, не рожала, попка максимум сорок четыре.
Сразу поведаем вам, дорогие мои – это был самый любимый Голубовичем женский тип, довольно-таки, признаемся, редкий для начальницы каких бы то ни было поваров и поварих, поварихи обычно несколько полноваты; самый, значит, любимый Голубовичем женский тип: большие, но не огромные сиськи, маленькая твердая попка, в самую-самую меру выступающий живот и темно-русые волосы. Причем более темные, чем укладка, брови непреложно свидетельствовали, что растительность у тетки на лобке темнее, чем на макушке, и, что главное, темперамент у нее в полном порядке, каковое обстоятельство Голубович особенно всегда приветствовал.