Потом он вдруг исчез. Сразу после возвращения матери вместе с гостями. Они пробыли здесь день, а с утра Саша пропал. Я искала его повсюду. Мною овладела жуткая паника. Это было похоже на приступ сумасшествия. Потому что мне стало наплевать, что кто-то может узнать о нас с ним, и я расспрашивала о нем работников лаборатории. Никто либо не знал, либо скрывал от меня его местонахождение. Я сходила с ума, проводила в его клетке по несколько часов в изнуряющем ожидании. Я даже начала молиться богу. Да. я, дочь яростной коммунистки и атеистки молилась, как меня учила в детстве бабушка. Наверное, я бы не выдержала если бы он не вернулся…точнее, если бы его не вернули. Я услышала шаги сквозь сон и спряталась под тряпками, как обычно, пока слышала шаги и какой-то странный звук, будто что-то тащат. Лязгнул замок клетки, и удар о пол. Потом клетку закрыли, и шаги удалились… а в следующие несколько минут я беззвучно кричала, всхлипывая и тяжело дыша, глядя на черное от кровоподтеков лицо Саши. Залитое кровью и опухшее до неузнаваемости. Когда я попыталась перетащить его на тюфяк, он от боли глухо застонал, и сквозь клокочущее дыхание я слышала, как он шепчет мне.
"Я не стал…как обещал…не стал…твой…только твой".
И я зарыдала, пряча лицо у него на груди…все поняла. Его жестоко избивали все эти дни, заставляя выполнять свои функции. Они его не просто избили — его ломали. В полном смысле этого слова. Мне было страшно даже тронуть эти раны…я всхлипывала, заливаясь слезами, обрабатывая их, бинтуя его торс, накладывая швы на виске и у брови. Смывая кровь со сломанного носа и осторожно пытаясь напоить его водой. Я грела его своим телом по ночам, а по утрам возвращалась к себе и валилась с ног от усталости, но все же ехала на учебу, чтобы после нее бежать к нему снова. Обычно после избиений его какое-то время не беспокоили. Охрана приносила миску с едой и воду. Твари бездушные, они даже не заходили чтоб проверить, как он себя чувствует. Я слышала, как они переговаривались между собой:
— Думаешь, выживет? Если сдохнет, у нас могут быть неприятности.
— У меня было указание заставить мразь делать свою работу. Он отказался, тварь упертая, и не оставил мне выбора. А сдохнет так сдохнет, я давно хочу, чтоб его пристрелили или вывезли отсюда в "топь".
— Его б вымыть.
— Я такого приказа не получал, а грымза сюда не заходила уже несколько дней и про него не спрашивала.
Что такое топь я узнаю спустя много лет. Так называлось место, где топили трупы подопытных на болотах. Но я и без этого поняла, чего жаждет новый охранник. Все они смертельно боялись Сашку. Я этот страх слышала в тембре голоса и видела в их взглядах. Боялись даже такого избитого. Я умудрилась снять с него кандалы и ошейник, чтобы самой попытаться отвести в душевую, но едва мне удалось его приподнять, как я вдруг услышала его голос над ухом.
— Я сам…
ГЛАВА 17. Бес. Аля
Я не сразу понял, почему вдруг очнулся. Почему вместо черной вязкой тины, забивавшейся в рот и ноздри, я вдруг ощутил запах полевых цветов. Почему смог сделать вздох, вспоровший мне изнутри грудную клетку и в то же время позволивший почувствовать себя живым. Она. Почему-то я думал, она уйдет, когда я открою глаза. Если я открою свои глаза. Просто в тот момент казалось нереальным даже поднять веки, настолько их жгло дикой боль после нескольких дней в отключке.
А я не просто её увидел, я вдруг тепло её кожи ощутил наряду со смутным пониманием, что в редкие минуты своего сознания я его точно так же ощущал. Всем своим телом. Не верилось, честно. Казалось, воспалённое сознание придумало само, создало иллюзию. Наряду со звуками её тихого шёпота, иногда врывавшегося сквозь бесперебойный гул колоколов. Да, так звучала для меня боль — колоколами, тяжёлым набатом, каждый удар которого в висках такой агонией отдавался, что я впервые просил о смерти. Кого просил? А хрен его знает. В Бога я не верил. Всегда только в себя и в Ассоль. А с недавних пор перестал и в неё. Меня никто не учил с самого рождения, что есть некто свыше, который направит и поможет, если будешь истово следовать его слову, или накажет, если посмеешь ослушаться. Некто, которому нужно поклоняться, уважать, любить и бояться. Я привык верить в то, что можно потрогать руками, верить в то, что слышал и видел сам, и любить лишь тех, кто любил меня. Потом эта девочка сломает последний принцип, заставив на собственной шкуре узнать, что любить можно безответно. Хотя, черта с два это безумие являлось любовью. Болезнью моей неизлечимой, зависимостью, психическим отклонением…Чем угодно, но только не этим бесцветным словом.
Но тогда я этого не знал. И поэтому, когда понял, что именно меня удерживает на самой поверхности болота, что не даёт уйти вниз, захлёбываясь отвратительной вязкой жижей, то всё тело прострелило острым желанием увидеть её своим глазами. Увидеть, что это не игра мозга. И когда, наконец, удалось разлепить веки, задохнулся, увидев её голову в сантиметрах от своей. Поддерживает меня руками осторожно и в то же время крепко, а для меня это как канаты, которые не позволяют потонуть.
Всё же не сон…я ведь почти поверил, что слышу её голос во сне. Но вот она. Вцепилась в мое тело тонкими пальцами, удерживая от падения. И сознание полоснуло чувство омерзения к себе самому. К своей слабости перед моей хрупкой девочкой. Лучше сдохнуть, чем позволить ухаживать за собой, как за немощным. Несмотря на то, что лучше себя чувствовал, чем в первые дни после тесного и плодотворного "общения" с дубинками и сапогами ублюдков-охранников.
— Я сам.
Выдавил из себя и поперхнулся словами. В горле дерет от сухости, и каждое усилие заставляет невольно кривиться от боли.
— Отпусти
Упрямый…гордый и до дикости упрямый. Кривится от боли. А я в глаза ему смотрю, поглаживая пальцами припухшую щеку. Почему у нас все так? Почему из всех, с кем я была знакома, с кем сталкивалась на учебе, на концертах, в театре, мне не понравился никто, никто не заставил мое сердце захлёбываться от отчаянной дикой любви. Никто не нравился. Словно весь мужской мир вокруг стал бесполым. Скучные, пресные по сравнению с ним, пустые и предсказуемые. А в нем неизведанные границы, в нем бездна черная, страшная с языками пламени на дне, и я до безумия хочу гореть в его бездне. У него взгляд другой, интонации, его эмоции цветные, сумасшедшие, прикосновения болезненно-дикие. Я читала о первой любви. Много читала. Она не должна была быть такой. В глаза его смотрю и чувствую, как дух захватывает от того, что там, в зрачках, беснуется. Никогда и никого больше в своей жизни не встречала с такой гордостью фанатичной и с этим чувством собственного достоинства. В нем его было в тысячи раз больше, чем в каждом из его мучителей.
— Не сможешь сам. Я в душ отвести хочу, пока нет никого. Лучше помоги мне. Утром охрана вернется. Я с тебя цепи сняла.
Нежно, безумно нежно по губам разбитым подушечками пальцев провела.
— Мне было так страшно в эти дни, Саша. Так страшно…Я боялась, что ты не вернешься. Я больше не хочу так бояться.
Эта её ласка, осторожная, нежная…так больно. И больно не снаружи, где не осталось ни сантиметра кожи, которая бы не пульсировала бы в агонии, а изнутри. Там, где прикосновение пальцев словно подтверждение её слов. Пытаюсь разглядеть в глазах нотки жалости, понимая, что, если найду их, выгоню отсюда. Лучше пусть ненавидит, чем жалеет.
Головой покачал, прикрывая веки и вдыхая её запах. Чувствуя, как оседает он в лёгких, растворяясь, заменяя кислород. Да, иногда я думал о том, что возле неё мне ни к чему кислород, достаточно её аромата, чтобы продолжать сходить с ума с её именем, ритмично бьющимся в сердце с каждым вздохом.
— Иди домой, Ассоль. Там тебе нечего бояться.
Гонит. Иногда я ненавидела его за эту гордость, восхищалась до захватывания духа и мурашек, и ненавидела одновременно. Потому что она делала меня крошечной рядом с ним и ничтожной.
— Мой дом рядом с тобой…мне не страшно, когда я чувствую твои руки. Нет ничего ужасней минуты, проведенной вдали от тебя.
Коснулась его губ губами едва-едва.
— Идем…тебе станет легче под теплой водой. Их никого нет. Они напились водки и храпят в подсобке.