Вероника Орлова - Нелюдь

— Я приду…

И про себя о том, что не мог он иначе. Они все издевались над ним годами. Они заслужили смерти… я должна была найти оправдание. Это сейчас я люблю его без всяких оправданий. Ненавижу смертельно и так же смертельно люблю.

— Придешь…да? — шепчет он и рывком прижимает меня к себе, — . Люблю тебя, девочка моя. До смерти люблю. Сдохну и все равно любить буду.

И так жутко это слышать, и в то же время по телу разливается кипяток. Он только что перерезал людей как скот… и шепчет мне о любви. Нежно шепчет, так же нежно, как и волосы мои гладит, и слезы вытирает пальцами…

Мать хлестала меня по щекам тыльной стороной ладони так, что перстень царапал кожу до крови.

— Дрянь! Ты мне все испортила! Ты мне все поломала! Где он? Это ведь ты помогла ему сбежать?

Не орет, а шипит, как змея. А я щеки руками зажала и в пол смотрю.

— Ты знаешь, что с нами теперь будет? Нас посадить могут! Ты ему помогла?

— Нет… я вообще не знаю, о чем ты!

Схватила меня за волосы и несколько раз дернула.

— Не лги мне! Это ты! Он сам не смог бы. На это деньги нужны и помощь извне. А ему больше некому помогать, кроме тебя, идиотки!

Она ударила меня еще раз.

— Ты, дура такая, не представляешь, что натворила! Его поймают и расстреляют. Он больше двадцати человек там перерезал! Это смертная казнь! Думаешь, вы сбежите? Его объявят в международный розыск.

Я расплакалась, зарывая лицо руками.

— Они меня изнасиловать хотели…он спас…

— Где он? Я помочь могу. Я же мать твоя, не забывай. Я вывезу его из города и спрячу, у меня связи есть, а ты одна не справишься и светиться тебе нельзя. Рассказывай, где он, и я что-то придумаю.

Я была так напугана, так юна, так сильно его любила, что я поверила ей. Я бы тогда позволила ей себя разорвать на куски ради него…И я привела их к нему. Убийц. Он смотрел мне в глаза, когда в него выстрелили…смотрел, а я орала "беги"…глядя, как он перескакивает через ступени, прижимая ладонь к ране на боку, удаляясь все дальше, как за ним бегут люди моей матери, и оседала на асфальт, понимая что наделала. После этого мать перестала быть для меня матерью. Она для меня умерла. В тот же день я узнала, что жду от Саши ребенка.

….Хриплый голос Евы Фицджеральд красиво ласкает слух, и по телу бегут мурашки. Я сама не заметила, как раздавила в руках ягоды и сок потек через пальцы по моему запястью. Ну вот и все. Он пришел за мной. Я дождалась.

Анжеле Артуровне пришлось собрать все свои силы в кулак, чтобы оторвать остекленевший взгляд от черно-белой записи с камеры, установленной напротив вольера нелюдя. В голове со скоростью света проносились мысли, одна ужаснее другой. Наполненные абсолютным разочарованием к своему ребенку. И от этого разочарования под кожей расползался холод отвращения к ней…к этой дряни, которая называла себя её дочерью. И в то же время Ярославская чувствовала, как сжимает легкие пламя костра, каждый вздох даётся с огромным трудом и, кажется, способен сжечь дотла все внутренности. Омерзение вновь и вновь подкатывает к горлу, обрушивается волнами с привкусом предательства и унижения. Доктор сама не замечает, насколько сильно стиснула свои аккуратные пальцы, до онемения. Лучше бы с собакой…лучше бы с последним бездомным, которые когда-то ошивались неподалеку от территории исследовательского центра вплоть до тех пор, пока их не стали ловить для проведения экспериментов. Подобие человека, жалкая пародия на него, опустившаяся на самое дно эволюции. Правда, даже этим убогим впоследствии хватило мозгов уйти из этой местности, после того, как бесследно исчезли десятки. А она…эта мелкая дрянь с подопытным…да в нём было больше от химии, чем от природы. Ярославская знала это точно. Она сама меняла его, как меняют вещи, усовершенствуя, убирая ненужные в целях ее исследования функции. Мало кто понимал это сейчас, но в этом нелюде теперь было гораздо меньше от человека, чем, например, лет семь назад.

Намеренно уничтожены многие качества, которые Ярославская считала лишними для машины-убийцы. Психологическим ли, физическим ли, химическим ли воздействием, но подопытного лишили таких эмоций, как сопереживание, что особенно ярко взыграло после того, как тварь практически разучилась чувствовать физическую боль, жалость, утомляемость. По сути, он мог продержаться в адских условиях довольно долго без еды, без воды, на жутком холоде или при невыносимой жаре. Он был невообразимо меток и до невероятности жесток, что, конечно же, было обусловлено именно его неспособностью чувствовать боль самому. Не человек. Искусственно взращённый организм.

Анжела Артуровна прикусила губы, чтобы сдержать стон, застрявший в горле при очередном брошенном в сторону монитора взгляде. Её девочка…Нет, Ярославская никогда не была лицемерна с самой собой. Никогда она не была такой матерью, мир которой составляли её дети. Да и, честно говоря, в её системе ценностей, дочь занимала место третье, аккурат за амбициозностью и любовью к науке. Но тем не менее смотреть, как та, которую она породила из собственного чрева как женщина, выгибается под тем, которого создала доктор в своей лаборатории…смотреть на это было сродни самой настоящей пытке, которую устроил для неё Захар.

Он, словно почувствовал, что ей нужна сейчас поддержка, подошёл сзади и опустил свои огромные, похожие на медвежьи лапы, ладони на хрупкие плечи своей начальницы. Провёл осторожно пальцами по напряжённой, будто высеченной из камня, спине, невольно удивившись тому, как продолжает спокойно, на первый взгляд, смотреть перед собой Ярославская. Никаких истерик, никаких громких ругательств или, более характерных для таких маленьких женщин её круга, причитаний. Ничего абсолютно. Только холодное, замораживающее молчание, и Покровскому кажется уже, что тот же лёд сковал всю стройную фигуру Анжелы. А ещё не покидает ощущение, что, если прислушаться, можно услышать, как шевелятся шестеренки в голове доктора, наверняка, лихорадочно обдумывавшей, как выйти из сложившейся ситуации.

Её верный помощник едва сдерживал ухмылку. Ведь он-то уже знал о том, что отношения девчонки и оборванца давно перешли из необъяснимой, какой-то странной дружбы в такие вот порочные, плотские. Это Ярославская, несмотря на свою учёную степень и положение в обществе, сохранила совершенно несвойственную женщине её возраста наивность, словно смотрела на свою дочь сквозь ширму превосходства, которое отличало их семью от всех остальных людей. Бред. Самый настоящий бред. Покровский отлично знал, что даже самые нежные и утонченные сучки могли течь только от запаха драного кобеля, лишь бы от него несло самцом. А от Беса им не то, что несло. Им провонял каждый метр помещения, в котором держали недоноска. И да, он, действительно, сочетал в себе ту силу и мощь, к которой на интуитивном уровне тянутся все женщины. Недаром девки-инкубаторы сами с готовностью раздвигали перед ним ноги, в то время как с первым дрались едва ли не до смерти. Проблема Ярославской была в том, что она давно уже убила в себе женщину и смотрела на всех людей вокруг себя словно сквозь невидимый окуляр микроскопа, расщепляя их на составляющие части. Как смотрят на микробы, на лягушек в разрезе, но не на людей. Такие же взгляды часто Покровский ловил как на Ассоли, так и на себе. И в эти моменты ему, огромному мужчине под метр девяносто с телосложением ходячего шкафа на мощных квадратных ногах, хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не ощущать на себе этот холод увеличительного стекла. Со временем, впрочем, он привык к нему.

А вот девчонка за это же время не стала привыкать, а поступила точно так же, как всегда поступала её мать — получила то, что хотела. Покровского забавляло, что обе женщины не видели, насколько походят друг на друга. При всех своих отличиях. Что для одной, что для второй не существовало слова "нет" в отношении того, что они желали. Только шли они к этому желаемому совершенно другими методами.

Захар сжал плечи Ярославской, глядя исподлобья на видеозапись, чувствуя, как вспыхнула в низу живота яростная похоть, когда Бес, ритмично двигая бёдрами, дёрнул на себя за волосы голову девчонки, а та изогнулась подобно кошке. Чёёёрт…а вот это было нехорошо — проколоться перед доктором, ненароком заметит, как занервничал помощник, и выкинет его из штата. Хотя с учётом последних событий навряд ли Ярославская поставит выше собственной безопасности и труда всей своей жизни что-либо ещё оскорблённую гордость за честь дочери. Тем более, что от этой чести остались теперь одни ошмётки воспоминаний.