На третий день, у Репниных, Анжела танцевала только с Максимом, и людская молва поспешила объявить их парой еще прежде, чем они сами успели об этом задуматься. Во время исполнения заключительного танца, разудалого казачка, Анжела, растрепавшиеся косы которой уже змеями подпрыгивали на затылке, в конце концов даже потеряла туфельку; она расхохоталась и, когда Максим подобрал ее, крикнула:
— Что мне с ней теперь делать, коль она больше не держится, выбросите ее за окошко!
— Я найду для нее лучшее применение, — воскликнул Максим, с этими словами подбежал к столу с напитками, наполнил туфельку Анжелы золотистым токайским вином и залпом выпил за здоровье девушки.
— Навестите нас, пожалуйста, поскорее, — шепнула молодая красавица, когда на следующее утро гости с тяжелыми головами разъезжались по домам, симпатичному веселому юноше.
— Если вы мне позволите, — сказал Максим, глядя в землю.
— Я позволю вам отсутствовать не больше одного дня, — решительно заявила Анжела, — а пока прощайте, и мечтайте, пожалуйста, обо мне.
— Изо всех сил буду стараться, — ответил Максим.
Когда он с родителями выезжал со двора, она стояла на высоком крыльце и махала ему вслед платочком, а он извлек из-за пазухи ее туфельку и поднес к губам.
И действительно прошел всего один день, который все участники победного празднества дольше обычного провели в постели, и Максим на санях, запряженных четверкой украинских рысаков, прибыл с визитом, чтобы справиться о самочувствии всего репнинского семейства и особенно мадемуазель Ангелины Ивановны Репниной. Пожилые родители, благосклонно взирали на сближение молодого Урусова со своей дочерью, с исключительным радушием приветствовали его и затем попросили Анжелу, благовоспитанно стоявшую в сторонке, сыграть что-нибудь для дорогого гостя на бренчалке, как именовал клавесин господин Репнин; тогда Максим взял гитару и принялся аккомпанировать ей, старики некоторое время слушали, потом госпожа Репнина поспешила на кухню позаботиться о приличествующей случаю трапезе, а господин Репнин удалился, чтобы набить себе турецкую трубку.
Это послужило сигналом к решительным действиям.
Гитара сразу же оказалась на клавесине, а Максим, опустившись к ногам Анжелы, сделал ей такое пылкое и витиеватое признание в любви, что даже жеманная графиня Лобанова не обнаружила бы в нем никаких изъянов.
Анжела, однако, только громко рассмеялась на это.
— Вы смеетесь, Ангелина Ивановна, — продолжая стоять на коленях, с недоуменной обидой произнес Максим, — стало быть, вы пренебрегаете моими чувствами?
— Нет, нет, — воскликнула та, — я смеюсь тому, что вы так серьезно сообщаете мне вещи, о которых я давно знаю.
— Знаете?
— Я знаю, что вы меня любите, и я… тоже люблю вас, — промолвила прелестная девушка, лилейными руками обнимая его за шею.
Тут он с ликованием вскочил на ноги, подхватил ее и как сумасшедший закружил с ней по комнате, осыпая ее поцелуями.
До сего дня Анжела еще играла со своей большой парижской куклой, теперь же она взялась наводить лоск и прихорашивать Максима, и приятно было наблюдать, с каким стоическим спокойствием он позволял усаживать себя на скамеечку, и она принималась гребнем и щеткой расчесывать его буйную шевелюру или старалась украсить его всевозможными бантиками и ленточками.
В конце концов дело дошло до того, что отец Максима торжественно попросил для сына руки Анжелы. Репнины с великой радостью дали на то свое согласие, однако с обеих сторон было поставлено условие, что Анжела прежде должна два года провести при дворе, а Максим такой же срок отслужить отечеству. Любящие покорились, потому что были обязаны покориться и потому что это не было для них совершенной разлукой, поскольку они дали друг другу слово общаться, насколько только позволит им предстоящая служба, или хотя бы видеться. Таким образом, оба отца вместе с чадами не откладывая отправились в Москву и по прибытии даже остановились там в одной гостинице.
Прямо на следующий день Репнин повел Анжелу к графине Лобановой, которая с приветливой снисходительностью приняла симпатичного ребенка, она подтвердила свое покровительство и в самом деле уже через несколько дней представляла девушку царице. Анжела чувствовала, как у нее учащенно забилось сердце, когда она стояла перед могущественной женщиной, повелевающей в двух частях света и своей маленькой, но твердой ручкой решительно вмешивавшейся в историю человечества. Екатерине Второй в ту пору шел сорок шестой год, но, поддержанная роскошью с несравненным вкусом подобранных туалетов, она по-прежнему оставалась одной из самых красивых женщин Европы. Ее проницательные голубые глаза некоторое время испытующе смотрели на миловидную девушку, потом вокруг ее небольшого властного рта заиграла очаровательная улыбка и она промолвила:
— Я назначаю вас своей камер-фрейлиной, Ангелина Ивановна, вы мне нравитесь, да, право слово, вы мне очень нравитесь, я надеюсь, что мы с вами скоро станем подругами.
В порыве простодушной благодарности, не дожидаясь пока императрица сама протянет ее, Анжела схватила и поцеловала руку императрицы.
Екатерина Вторая легонько погладила ее по волосам и подала графине, которая в манерном расстройстве из-за крестьянского поведения своей подопечной едва не упала в обморок, знак не обращать внимания девушки на ее промах.
Приблизительно в тот же час господин Урусов представил своего сына самому могущественному мужчине в России, фавориту Екатерины, Потемкину.
Несмотря на то, что он когда-то служил с подпоручиком Потемкиным в чине капитана, сейчас он довольно смущенно и с известным трепетом стоял перед генерал-адъютантом Потемкиным, однако тот, как правило, грубый и бесцеремонный с лицами высокопоставленными и знатными, вел себя всегда доброжелательно и даже приветливо, когда к нему обращались нетребовательно или, как это происходило здесь, совершенно онемев от благоговения. Молодой Урусов пришелся по душе генералу, и этим все было положительно разрешено, через несколько дней он получил офицерский патент и в звании прапорщика поступил в Симбирский полк, тогда как Анжела начала свою службу вблизи монархини. Два осчастливленных отца возвратились в свои поместья, где долгое время оставались предметом восхищения и любопытства соседей, которые ни царицу ни разу не видели, ни с Потемкиным никогда не служили.
Максим быстро освоился со службой и подружился с однополчанами. Один из них, как и он, родившийся в Тульской губернии, особенно сердечно отнесся к нему. Звали его Аркадий Вушичинков, и не носи он мундира Ее величества, его скорее можно было бы принять, пожалуй, за зажиточного и отъевшегося купца либо трактирщика, нежели за героя или хотя бы простого солдата. Несмотря на весьма юные годы, ибо на подбородке у него едва пробивался первый пушок, он был обхватом в двух обычных людей, и этот контраст колоссального тела и по-детски румяного лица с алыми и толстыми как у негра губами придавал всему его облику нечто неотразимо комичное, так что он пользовался сомнительным преимуществом быть одновременно любимцем и мишенью для насмешек всего Симбирского полка, утешения за страдания, довольно часто причиняемые ему злыми шутками товарищей, он до сих пор искал в употреблении разнообразных спиртных напитков, теперь же он с перехлестывающей через край любовью привязался к добродушному и простому Максиму, единственному человеку, который никогда не присоединялся к остальным, оттачивавшим свое плоское остроумие на его жирном брюхе и красном носу. Вскоре оба стали неразлучны, тем более когда выяснилось, что они стояли у полкового знамени в одной роте, и даже в одной и той же шеренге.
Вскоре после того, как Максим надел солдатский камзол, перед царицей должен был состояться парад всех дислоцированных в Москве войск.
За день до него все, кто носил гамаши, усиленно занимались чисткой и приведением в надлежащий вид мундиров, конской сбруи и оружия. После непродолжительного сна уже ночью началась стрижка и завивание кос, при этом один солдат помогал другому и под конец все, дабы не разрушить предписанные уставом сооружения на голове, задремали сидя, пока на рассвете барабанный бой не возвестил побудку.
В то время как полки с развевающимися знаменами выдвигались на парадный плац, императрица еще занималась своим туалетом, ибо великой женщине было недостаточно править, она также хотела нравиться окружающим.