Ольга Ларионова
Ненастоящему
Кротко, по-больничному звякнул сигнал вызова — словно котенок задел лапкой по звонку. Дан усмехнулся, хрустнул суставами, подымаясь, потом схватился за никелированную спинку своей койки и выжал на ней великолепную стойку. Только после этого он оторвал левую руку от холодной металлической дуги и ткнул пальцем в кнопку приема, не потеряв при этом равновесия.
Флегматичный лик доктора Сиднея Дж. Уэды воссиял на оливковом экране. Некоторая экстравагантность позы пациента отнюдь не удивила врача. Он слегка наклонил голову и стал ждать, кому надоест первому.
Диаметр у металлического прута был предательски мал, на одной руке долго не продержишься. Дан спрыгнул на пол.
— Вот так, — удовлетворенно констатировал Сидней Дж. Уэда. — А теперь можешь зайти ко мне в кабинет.
Дан тоскливо вздохнул.
— На выписку, — сжалился врач.
Дан рванулся к двери, скатился кубарем вниз по лестнице и через шестнадцать секунд был уже у него в кабинете:
— Виват, британский лорд!
— Накрой плешь, испанский гранд. Король с тобой поздоровался.
Дан Арсиньегас сделал вид, что надевает шляпу.
Как это бывает при неожиданной встрече однокашников, которые по-настоящему никогда не дружили и тем более никогда по-настоящему не ссорились, они узнали друг друга с несколько преувеличенным восторгом (Сидней — когда Дана в тяжелом шоковом состоянии доставили к нему в донорскую клинику, и в общем-то напрасно доставили, могли просто в госпиталь; Арсиньегас — когда открыл глаза и понял, что он уже не в гидромобиле последней собственной конструкции, а в больничной палате, до которой он допрыгался-таки в своем неуемном отвращении к роботам-испытателям). Оба действительно обрадовались, но к этой радости не примешивалась та непременная грусть, которая сопутствует встрече настоящих друзей, разлученных на долгие годы. Они вспомнили свои школьные прозвища и те традиционные шуточки, которые были в ходу у них в классе, и, как бывает в таких случаях, оставаясь вдвоем, они вольно или невольно говорили и вели себя так, словно были все еще выпускниками двенадцатого класса.
С Даном ничего страшного не произошло, так себе шок, неинтересно даже для только что прибывших практикантов. Школьные товарищи снова расставались, и по одному виду Дана было ясно, что, несмотря на общество Сиднея, донорская клиника осточертела ему до предела.
Между тем доктор Уэда вытащил из-под плекса, покрывающего стол, здоровенную негнущуюся перфокарту, лихо развернулся на кресле-вертушке и набросил карту на крошечный стендовый столик, как дети бросают кольца серсо.
Карта четко влепилась в стенд, и он послушно отреагировал залпом зеленых и белых огоньков. Только одна лампочка замигала было красным, но тут же одумалась и погасла.
— Здоров ты, дон Арсиньегас, как каталонский бык. Так что можешь проваливать до своего следующего испытания.
— Да уж не задержусь!
— А мог бы, хотя бы для приличия. Как-никак, тебя тут на ручках носили, с ложечки кормили.
— Не ты же, ваше лордство, а практикантки!
— По моему высочайшему повелению.
Дан неопределенно хмыкнул. Уж Сидней-то мог бы помнить, что, начиная с пятого класса, Арсиньегаса носили на руках и без каких бы то ни было высочайших повелений.
— Да, уж раз речь зашла о практикантах, — Дан вдруг стал серьезным. — Мне обещают киберпрофилактор, чтоб не гонять испытателей каждый раз на материк для осмотра, так вот курьез: киберов навалом, медперсонала нет. Может, подкинешь захудалую практиканточку? Или самому нужны?
Сидней покрутил пальцами:
— Нужны — не то слово. Но ведь все равно сбегут. Обязательная практика кончится — и дадут деру. Они, когда сюда просятся, представляют себе только профиль работы. Но в наших клиниках, понимаешь ли, особый моральный микроклимат…
— Хм… А постороннему незаметно.
«Где тебе, — с неожиданным раздражением подумал доктор Уэда. — Красавчик».
— На то ты и посторонний, — сказал он вслух. — А практикантку я тебе подберу. Хоть сейчас. Только бы избавиться. Но вся беда в том, что именно она-то отсюда и не уйдет.
— Что ж так? — лениво полюбопытствовал Дан.
— Именно ей наша клиника пришлась по душе. Я вижу, как она здесь блаженствует. Воображает, что удалилась от мира.
— А может, у нее камень на сердце? Ведь вашему брату, костоправу, только бы скелет был в целости и анализы положительные.
— Видишь ли, Дан, что ты называешь «камнем на сердце», — это элементарное депрессивное состояние. Здесь другое. Глубже. Эта — из тех, что до тридцати лет интересуются только стихами и театром, после тридцати, наконец, начинают чувствовать себя девочками, после сорока — девушками…
— Ага, — отозвался Дан. — Это и я знаю. Самое страшное, что такие девицы после шестидесяти, наконец, осознают, что они уже женщины. А сколько ей сейчас?
— Приближается к тридцати. Ее ежедневная почта — театральные программы, газеты с рецензиями, магнитные ролики с записями самодеятельных театров и прочая дребедень. Не удивлюсь, если у нее над кроватью пришпилены стереофото разных знаменитостей — разумеется, не ученых и не звездолетчиков, а разных смазливых мальчиков, которые гробят свое свободное время на то, чтобы изображать этих самых ученых и звездолетчиков на любительских подмостках!
— Э-э, милорд Сидней Дж. Уэда, полегче! Или ты забыл, что перед тобой как раз находится не то чтобы известный, но достаточно смазливый мальчик с любительских подмостков? Вот только было бы у этого мальчика свободное время, чтобы продолжать…
Милорд Уэда безнадежно махнул рукой:
— Случай задержанного развития, совсем как у моей практикантки. Я давно уже подозреваю, что в выборе профессии у меня огромную роль сыграло общение с тобой. Понимаешь, с первого класса у меня теплилась надежда, что таким, как ты, когда-нибудь научатся хирургическим путем вправлять мозги.
— А еще собрать бы книги все да сжечь! С театрами впридачу.
— Да бог с ними, пусть остаются. Ты пойми, я, если серьезно, не против Эсхила, Шекспира, Чехова и Строгова. Я даже не против того, чтобы какой-нибудь космовакуумщик или генетик-проектировщик написал водевиль. Или водевили сейчас не пишут? Всё пишут? Прекрасно. И, наконец, я не против того, чтобы, скажем, народный театр Гарвардского торфяного техникума исполнил его и записал на стереомаг.
— Ну, спасибо. А когда же будет против?
— Видишь ли, Дан, я против, когда моя практикантка все вечера пялит глаза в стереопроектор и складывает под кроватью штабелями кассеты с этими самыми смазливыми мальчиками, вместо того чтобы жить и мыслить самостоятельно, при помощи своего единственного и незаменимого мозга. Я против, потому что я не знаю, что такая практикантка может выкинуть…
— Ничего она не выкинет. Это ты ее выкинешь, доктор Уэда, только вот я не могу понять, за что? Не за увлечение театром же, в самом деле…
Сидней посмотрел себе под ноги, засопел. А правда, и что это он взъелся на нее? Он вспомнил ее строгое лицо, ее очень светлые волосы, разделенные безукоризненным пробором, и аккуратный халатик, не с одним, а с двумя нагрудными карманами, и ее способность одинаково ловко работать обеими руками… Симметрия — это достаточно унылое свойство у молодой женщины. Но не это было главное в сестре Сааринен. Главное доктор Уэда сформулировал только сейчас — это безнадежная НИКОМУНЕНУЖНОСТЬ.
— Ей-ей, ты меня заинтриговал. Так что же ты, светило глиптопересадок, можешь инкриминировать сопливой практикантке?
— Сейчас — ничего. Но когда смогу — будет поздно. У меня такое ощущение, что она может оказаться фанатичкой.
Он проговорил это медленно и уверенно, хотя никогда раньше об этом не думал. И сам удивился сказанному.
— Ну ты загнул, милорд Сидней Дж.! — Арсиньегас удивился не меньше его. — Ты понимаешь, в двадцатом веке до нашей эры можно было быть солнцепоклонником, но нельзя — убежденным монотеистом. В двадцатом же веке нашей эры еще по каким-то причинам можно было быть христианином, но нельзя — убежденным солнцепоклонником. Еще через два века можно было быть фанатиком науки, но уже никак — религии. Сейчас фанатиком быть вообще нельзя, ибо фанатизм упразднен, как дифтерит. Я излагаю достаточно популярно для костоправа?