Кто знает, где я встречу завтрашний рассвет.
Я боялась, что меня охватит дрожь, волнение, что я начну нервничать, и рвать бумажки, и комкать платки, но нет, ничего такого. Спина прямая, как у Реми в его лучшие дни, руки не дрожат, взгляд прям и ясен. Через два часа я должна стать женой виконта де Мальмера, предприятие сомнительное, учитывая то, что венчающий нас священник никакого права совершать обряд не имеет.
Даже Дидье полагал, что святой отец – он и есть святой отец. Пусть так и остается до сегодняшнего вечера.
Бракосочетание назначили на пять, сейчас едва пробило три. Внизу меня должен ждать отец, он отвезет меня в церковь. Он, да четверка белых лошадей, впряженных в карету. Я видела их из окна: в гривы тоже цветы вплетены, что, впрочем, без толку, так как дождь начинается. Скоро от этой красоты не останется и следа.
Я в последний раз оглядела комнату. Как бы ни пошли дела, сюда я больше не вернусь; оттого, что я ее покидаю, она уже приобрела нежилой вид. Мои наряды отправлены в дом виконта де Мальмера, у зеркала все чисто, прибрано, стоит одинокий флакон с розовой водой. Я прошлась, тронула кончиками пальцев полог над кроватью, меховое покрывало, поверхность стола, холодный фитиль восковой свечи. Все закончено, все начинается заново – круг земной прошел, вращаясь, сквозь меня. Как зеленеющие листья на густом дереве – одни спадают, а другие вырастают: так и род от плоти и крови – один умирает, а другой рождается. Так и время: идет сквозь нас, сворачиваясь змеиными кругами, проползая с шипением, оставляя на языке привкус яда. На миг я замерла на пороге, борясь с желанием оглянуться еще раз, не оглянулась и вышла.
Медленно спускалась я по лестнице. Ладонь пила шероховатость перил, тепло домашнего дерева, поскрипывали старые ступени, платье с шорохом обметало их. Внизу, у подножия лестницы, ждал меня отец, усилием воли прогонявший хмурость, усталость последних дней, лишь бы я радовалась сегодня. Он протянул ко мне руку, и я вложила пальцы в его широкую ладонь.
– Как ты красива сегодня, Мари. Как красива, моя девочка.
– И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею.
Реми стоял тут же – шелковая сутана, серебряный росчерк креста на груди, глаза плута. Он улыбался мне еле-еле, но и того хватило. Когда я видела его, во мне будто вспыхивала звезда, и как жить с нею, горячей, втиснутой в мою грудь, затопившей лучами все мое существо, – этому мне лишь предстояло научиться.
– Отец де Шато, – чуть поморщившись, сказал мой папенька, – разве время для проповедей?
– Если не сейчас, то когда? Последние наставления невесте надлежит прочесть. Пусть слушает, если не запомнит теперь, то душа ее запомнит и, воспрянув, откликнется на святое слово, чуть только придет час.
Так мы и отправились в карету: впереди мы с папенькой, а за нами – Реми, что-то бормочущий.
Мачеха и Фредерик уже ждали нас. Я села рядом с нею, Фредерик же разместился между отцом и Реми, в его привычном виде, с привычными четками в порхающих пальцах. Мачеха окинула меня кислым, как клюквенное варенье, взглядом, но торжество скрыть была не в силах – наконец-то я покидаю этот дом. Наконец-то.
– Веди себя прилично, Мари, – вот все, что она мне сказала.
И мы поехали, в молчании, даже Реми умолк, стук дождя по крыше кареты навевал сон. Я удивилась, что в такой день хочу спать, что так спокойна; видимо, Господь и вправду дает нам силы в тот час, когда они нужны. Иногда, поднимая скромно опущенную голову, я сталкивалась с Реми взглядом и не понимала, как другие не видят тех ярких искр, что скользят между нами. Но никто не замечал, все молчали и думали о своем.
Мы ехали долго, больше часа, сквозь шумный, пышущий богатством и нищетой город; я вслушивалась в его привычную круговерть, которая давным-давно растворилась в моей крови, так что даже запоминать не потребуется. Не думаю, что мне захочется всегда помнить Париж. Иногда стану вспоминать его, но вряд ли сюда вернусь. Впрочем, зарекаться не стоит.
Наконец карета остановилась, поджидавшие нас слуги распахнули двери. Первым высадили Фредерика, удивительно тихого в своем праздничном костюмчике, затем вышла мачеха, за нею поспешил отец. Реми же, прежде чем покинуть карету, легонько сжал мои пальцы. «Мы с тобою вместе, держись».
Я держалась.
Дождь усиливался, мы быстро прошли к церкви, стоявшей посреди леса, в котором, я знала, прячутся домики: народ здесь селился небогатый, одна радость – воздух чистый. Вереница карет говорила о том, что гости уже съехались. Меня провели в комнату недалеко от входа, мачеха с Фредериком отправились на свои места, и Реми, бросив на меня последний упреждающий взгляд, исчез. Ему легче, чем мне: он знает, как намерен завершить драму, я же по-прежнему остаюсь в неведении касательно некоторых деталей. Однако лошадей с гербами королевской гвардии на попонах я у церкви приметила. Что задумал Реми, он скупо мне объяснил, обещая, что мне понравится, и в который раз попросив о доверии. Я доверяла ему, как самой себе доверяла.
В последние дни он часто отсутствовал, уезжал куда-то дня на три, затем вернулся, оживленный. Сегодня утром исповедовал меня, на самом деле мы сидели в исповедальне и шепотом советовались о том, что грядет. Реми убеждал меня, что все получится лучше некуда. Он стал завзятым фокусником, смеялся он сам над собою. Ни слова о будущем, будто после нашего мнимого с виконтом венчания ничего нет – пустота, обвал в воющую диким ветром вечность.
А может, загадывать – плохая примета.
– Мари, – отец прервал мою задумчивость, – готова ли ты? Скоро позовут.
– Да, давно готова, – сказала я, – ты даже не представляешь как.
В сумеречном дождевом свете лицо моего отца казалось мне нарисованным.
– Девочка моя, – он взял меня за плечи, – помни, что бы ни случилось, как бы ни сложилась твоя жизнь, я любил тебя и буду любить.
– Да, отец, – сказала я. Нет, не буду сейчас плакать, не до того. Он меня не знает и любит то, что видит, то, что я показываю ему, однако, если бы знал, полагаю, все равно бы любил. Если даже подозревал он мою мать в прелюбодеянии, то простил давно, лишь одна я за нее ничего не простила.
Бог видит меня. Бог знает.
Отец подал мне руку, и мы пошли.
Пел орган, наполняя внутренность часовни удивительно гармоничным звуком. Все лица гостей повернулись к нам – круглые и вытянутые, красивые и не слишком, старые и молодые. Я шла под прицелом десятков глаз, гордо выпрямившись, к белому резному каменному алтарю, у которого меня ждали два человека.
Виконт де Мальмер, убийца моей матери, палач моего возлюбленного.
И Реми де Брагене, возлюбленный мой, в одеждах священника.
Отец передал мою руку виконту, отошел и сел в первом ряду, вместе с мачехой. Мальмер был хорош: в расшитом изумрудами камзоле, при шпаге, чья рукоять искрилась холодным блеском камней. Запах лилий, которыми украсили часовню, вызывал головную боль, я чуть прикрыла глаза, чувствуя, как пальцы виконта поглаживают мою ладонь. Реми начал читать молитву, и в ее неторопливой святой сладости растворилось последнее беспокойство.
Мне казалось, кинжал мой пылает в ножнах под верхней юбкой, словно меч архангела Михаила.
– Вы были некогда тьма, а теперь – свет в Господе: поступайте, как чада света. Теперь вы отложите все: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; не говорите лжи друг другу, перестав быть ветхим человеком с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос. Итак, облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы. Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства.
Его голос плывет надо мной, и головная боль отступает, говоря о любви, Реми смотрит на меня. Только мне и ему ведомо, о ком он говорит, кого нынче связывают эти слова. Только его потрескавшиеся губы – для моих губ, его сердце, бьющееся так быстро, – для моего сумасшедшего сердца. Кто бы мы ни были с ним – грешники или святые, преступники или невинные жертвы, – мы припаяны друг к другу навеки, и нас даже смерти не разлучить. Она придет однажды, конечно, ко мне или к нему, а может, к нам обоим вместе, вполне возможно, что и сегодня нанесет визит. Но мы ее сильнее, ей нас не взять. Один просто подождет другого там, на перепутье дорог, что сходятся перед воротами; святой Петр, этот вечный ключник Господа, подождет нас обоих.