— Я обещал тебе проводника, Марсо, вот он, и не глупый, надеюсь. Я бы мог расстрелять тебя, негодяй, — обратился он к крестьянину, но для меня удобнее оставить тебя в живых. Ты подслушал наш разговор, но ты не передашь его тем, кто послал тебя. Граждане, — обратился он к солдатам, привлеченным этой сценой, — пусть двое из вас возьмут этого молодца за руки и встанут с ним во главе колонны: он будет нашим проводником. Если вы заметите, что он вас обманывает, если он сделает малейшее движение, чтобы бежать, размозжите его череп и бросьте куда-нибудь под забор.
Затем несколько приказаний, отданных тихим голосом, перешли по ломаной Линии солдат, окружавшей пепелище, которое час назад было деревней. Группы эти вытянулись, каждый взвод, казалось, примыкал к другому. Образовалась черная линия, спустилась на дорогу, соединявшую Сен-Крепен с Монфоконом, и когда несколько минут спустя луна вышла из-за туч и осветила на мгновение эту ленту штыков, сверкавшую без шума, можно было подумать, что во тьме ползет громадная черная змея с блестящей чешуей.
II
Скучная вещь для армии — поход ночью. Война прекрасна в ясный день, когда небо смотрит на битву, когда публика, выстроившись вокруг поля сражения, как на ступенях цирка, рукоплещет победителям; когда громовые звуки медных инструментов наполняют сердца мужеством и отвагой, когда дым тысячи пушек покрывает вас саваном, когда друзья и враги собрались для того, чтобы видеть, как вы прекрасно умираете. Это великолепно! Но ночью… Не знать, как нападут на вас, и как вы будете защищаться, пасть, не зная, ни кто вас поражает, ни откуда направлен удар; чувствовать, что те, кто еще на ногах, попирают вас своими ногами, проходят по вашему телу, не зная, кто вы!.. О, тогда уже представляешь себя гладиатором, катаешься по земле, извиваешься, роешь землю, кусаешь себе ногти. Это ужасно!
Вот почему отряд шел печально и тихо, потому что всякий знал, что с обеих сторон дороги тянулись высокие заборы, поля, заросшие дроком и терном, и что в конце пути их ожидало сражение, ночное сражение.
Отряд подвигался уже с полчаса; время от времени, как я уже сказал, луч луны прорезывал тучи и позволял заметить во главе колонны крестьянина, служившего проводником, который прислушивался к малейшему шуму и охранялся двумя солдатами, что шагали по обе стороны. Порой слышался шелест листьев; голова колонны мгновенно останавливалась; несколько голосов восклицало: «Кто идет?» Никто не отвечал на этот беспокойный окрик, и крестьянин говорил, смеясь:
— Это заяц выходит из своей норы.
Вдруг на повороте дороги они увидели, что впереди что-то происходит, но они не могли разобрать; и они говорили друг другу:
— Смотри хорошенько!
И вандеец отвечал:
— Это наши тени; идемте вперед.
Неожиданно перед ними словно из-под земли выросли два человека; они хотели крикнуть; один из солдат упал, не успев произнести ни слова; другой пошатнулся на мгновение и только успел сказать:
— Ко мне!
В то мгновение загремели двадцать ружейных выстрелов; при их свете можно было различить трех человек, пустившихся в бегство; один из них шатался, бросился было к откосу, надеясь перебраться по другую сторону плетня. Несколько солдат бросились к нему. Это был проводник. Его стали спрашивать, он не отвечал. Один солдат ткнул его в руку штыком, чтобы убедиться, что он умер; он действительно был мертв.
Тогда проводником сделался Марсо. Знание местности позволяло ему надеяться, что он не заблудится. Действительно, через четверть часа ходьбы заметили черный массив леса. Это было там, где, согласно полученному республиканцами сведению, должны были собраться, чтобы служить обедню, жители нескольких деревень, остатки нескольких армий, всего приблизительно около тысячи восьмисот человек.
Оба генерала разделили свой маленький отряд на несколько колонн, приказав им окружить лес и направиться по всем дорогам, ведущим к центру; предполагалось, что для занятия намеченных позиций достаточно полчаса. Один взвод остался на дороге, другие разошлись по радиусам; несколько мгновений слышался еще размеренный шум их шагов, постепенно ослабевший: вскоре он совсем затих, и воцарилась тишина. Полчаса, предшествующие сражению, проходят быстро. У солдат еле-еле хватает времени осмотреть, хорошо ли заряжено ружье, да сказать товарищу: «В углу моей сумки у меня двадцать или тридцать франков; если меня убьют, отошли их моей матери».
Раздалась команда «вперед!», и каждый вздрогнул, словно не ожидал ее…
Через некоторое время им показалось, что перекресток, образовавший центр леса, был освещен. Приблизившись, они различили пылающие факелы; вскоре предметы сделались более определенными, и тогда их глазам представилось зрелище, о котором никто из них не имел ни малейшего представления.
На грубом алтаре из нагроможденных друг на друга камней священник из церкви Святой Марии в Ре служил мессу; алтарь окружали старики с факелами в руках, а кругом на коленях молились женщины и дети. Между республиканцами и молящимися помещалась живая стена людей, построенная треугольником, одинаково готовая как к защите, так и к нападению: очевидно, они были предупреждены, хотя сразу и нельзя было узнать бежавшего проводника, стоявшего в первом ряду; теперь это был солдат-вандеец в полной форме, с нашитым на левой стороне груди сердцем из красной материи, служившим отличительным знаком вандейцев, и с платком на шляпе, заменявшем султан.
Вандейцы не стали ждать атаки: они рассыпали стрелков по лесу и открыли стрельбу. Республиканцы с ружьями наперевес двинулись без выстрелов вперед, не отвечая на огонь неприятеля; лишь после каждого залпа слышалась команда:
— Сомкнись! Сомкнись!
Священник не прервал обедни, а продолжал служить. Его паства, казалось, не обращала внимание на то, что происходило, и продолжала стоять на коленях. Республиканцы приближались. Когда они находились в тридцати шагах от неприятеля, первый ряд опустился на колени; три линии ружей нагнулись, словно колосья под дуновением ветра. Раздался залп; видно было, как поредели ряды вандейцев, и несколько пуль долетело до подножия алтаря, поражая женщин и детей. В толпе на мгновение поднялась паника, послышались крики и стоны. Священник поднял Святые Дары; головы склонились, и снова воцарилась тишина.
Республиканцы повторили залп в десяти шагах с таким же хладнокровием, как они это делали на смотру, с той же точностью, будто они стреляли в цель. Вандейцы отвечали, но затем ни те, ни другие не успели перезарядить ружья: настала очередь для штыков, и здесь все преимущество было на стороне республиканцев, лучше вооруженных. Священник продолжал все время службу.
Вандейцы отступили; целыми рядами валились они без крика, без звука, лишь изредка посылая проклятия врагу. Священник заметил это. Он сделал какой-то знак: факелы погасли, бой продолжался в темноте. Теперь это уже была простая бойня, где каждый в ярости убивал, не видя неприятеля, и умирал, не прося пощады, пощады, которая никогда не даруется, когда ее просят на том же самом языке, каким говорит враг.
Тем не менее слова: «Сжальтесь! Сжальтесь!», произнесенные душераздирающим голосом, раздались у ног Марсо.
То был юный вандеец, почти ребенок, безоружный, искавший спасения из этой ужасной свалки.
— Сжальтесь! Сжальтесь! — говорил он. — Спасите меня! Именем Неба умоляю вас, именем вашей матери!
Генерал оттащил его на несколько шагов от поля битвы, чтобы скрыть его от взоров своих солдат, но вскоре принужден был остановиться: юноша потерял сознание. Такое малодушие в солдате удивило генерала. Но, не обращая на это внимание, он поспешил оказать юноше возможную помощь. Он быстро расстегнул его одежду и… убедился, что находится перед женщиной.
Ему нельзя было терять ни минуты; повеления Конвента были точны и определенны: всякий вандеец, взятый с оружием в руках, невзирая ни на возраст, ни на пол, должен был погибнуть на эшафоте. Прислонив молодую девушку к стволу дерева, он побежал на поле сражения. Среди убитых он заметил молодого республиканского офицера, размер формы которого показывал ему довольно подходящим по росту для девушки. Он проворно снял с него форменное платье и шляпу и вернулся к вандейке.
Ночная прохлада вскоре привела ее в чувство.
— Мой отец! Мой отец! — были ее первые слова.