– Ничего я не закончила. Не могу я писать теперь никакие портреты. Я тебя все рисую. И не могу вспомнить твое лицо. Все ты от меня куда-то уплываешь. А с фотографии делать – все не то получается. Ни одна фотография самого важного не передает. Какой ты есть на самом деле. Вот, может, сейчас насмотрюсь. Да ты сидишь в тени, и я все реву, не вижу лица.
Постоянно тебя рисую, как, помнишь, с нашего курса Левка, когда юбилей Ленина отмечали и нам со всех сторон по мозгам долбили: Ленин, Ленин, Ленин… И Левка себе бородку отпустил, и говорить стал картаво. К нам натурщика привели, старенького такого старичка-лесовичка. Левка его нарисовал, а голову сделал Ленина. Все обалдели. Но он всерьез. Его потом в психушку поместили. Вот и меня скоро можно будет в психушку. Я от одиночества так мучаюсь. Все жду, когда новой жизнью смогу зажить.
Все свои вещи старые выбросила, все другое купила. Нравится тебе? Все самые лучшие фирмы, смотри.
Еще я медитировать учусь. По журналу. Чтобы вообще ни о чем не думать. У меня уже иногда получается. Если на свежем воздухе, в саду, и солнце сильное. Хотя я не сторонница загара, загар сильно старит, а они тут так загореть стремятся, вот и морщинистые все в сорок лет, как сухофрукты. Ты, наверное, тоже загорать полюбил, молодой ты наш любовник?
«Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья…»
Дождался?
Помнишь, как Пушкина вместе читали?
«Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, когда мой двор уединенный, печальным снегом занесенный, твой колокольчик огласил…»
Увидеть бы еще этот печальный снег вместе с тобой.
У меня сейчас все печальное: и снег, и солнышко, и ветер, и цветы в саду.
Ладно, не буду, не буду. Ну, ты хоть что-нибудь о себе расскажи. Ведь я знаю, что ты теперь опять долго будешь трусить, с духом собираться. Не появишься теперь… Бережешь себя. Тут эти души сушеные только так и умеют. Сесилька тебя научит. Ну, потерпи уж меня в последний раз.
– Да мне нечего рассказывать, Любочка. Работаю. Думаю.
– А что ж ты про Мишеньку не спрашиваешь? Хотя что у меня спрашивать… Ты с ним сам общаешься, да? По твоим стопам пошел… Спит с этой страшилой кривозадой, чей папаша ему концерты устраивает. А у той муж, дети. И никто не стыдится. Как будто так и надо. Хоть бы он женился, у меня внуки были бы.
Нет! Это меня Бог наказывает, я знаю. «Не сотвори себе кумира». А я сотворила. И вот дождалась. Муж ушел. Сын продался, как проститутка. Ради успеха. А что успех? Душу от грязи все равно не отмоешь. И ведь никогда я этому не учила и всегда говорила ему, что самое главное – чистая совесть. Есть крыша над головой, есть кусок хлеба – вот и ладно.
Да, говорили одно. А домище вон какой выбрали. Тадж-Махал. Ему теперь, сыну нашему, еще больше надо, чтоб нас обскакать, ясное дело.
Ох, как же я устала…
Ты знаешь что? Витамины пей, не забывай. Они от усталости помогают. А я вот бросила. Надо снова начать.
Ой, слышишь? Музыка… Это же твой оркестр играет, я помню. Это ты еще при мне репетировал.
Отовсюду эта музыка, Господи… Что же это они ее так громко? Я не слышу, что ты говоришь. И ты меня не слышишь? Всю жизнь эта музыка нас с тобой разлучала. Проклятая музыка! Она тебя у меня отнимала. И ты так потихонечку привык без меня. И спокойненько с другой зажил. Помнишь, я все боялась, что ты умрешь раньше меня, потому что ты старше на полгода. И ты мне поклялся, что меня переживешь. Самым ценным тогда поклялся. Моей жизнью.
Лучше бы ты умер. Тогда это просто был бы рок, злая судьба. А я все думаю: за что ты так со мной? Что я не так сделала? Что она может, чего я не умею? И что же это я за дура была, что всегда тебе верила?
Да замолчит уже эта музыка или нет? Что они там, с ума посходили?
Где же ты? Где?
Боже мой! Это опять всего лишь сон был?
Это он во сне пришел! А я ему во сне про сны с ним рассказывала!
Господи, что ж это я, всю ночь с включенным телевизором?
Мишенька! Миша! Тут папу нашего показывают! Скорее! Миша! Что же ты так долго? Что они говорят? Слушай скорее!
Почему черная рамка?
Что? Я не слышу – что?
Не-е-ет!!!
3. Потом остается жизнь
Вот как это было! Разве такое расскажешь? Как? Какими словами? И чтоб говорить, а не рыдать, захлебываясь… Вот – ушел. Навсегда. И вернулся к ней, Любочке. Вернулся, как она об этом мечтала. Бедный, бедный! Бедная его душенька. Страдал перед смертью. Рвался на части. Спасения какого-то искал. И в ком искал? В пошлой хищнице, Сесильке этой окаянной. Заявилась к нему ученицей на каких-то мастер-классах и свела с ума. Он сам так и говорил, уезжая от нее, Любы, с которой и в горе, и в радости прожил всю жизнь:
– Она меня свела с ума. Я должен быть с ней. Там, где она, там жизнь.
А оказалось – смерть.
Да, хищницы умеют сводить с ума. Особенно чистых и полных любви людей. У хищниц есть цели и нет стыда.
Люба понимала мужа. Он всю жизнь провел в непрестанных трудах. Был востребован – да. Занимался любимым делом – да. Но только труд и преодоления – вот что составляло и наполняло до краев все его годы. А с Сесилькой он вспомнил о юности своей. О теле. О своем мужском физическом теле. У мужчин легко кружится голова, если им о любви говорит молодая, смелая, манящая, дерзкая. И не просто говорит, а доказывает делом. Вернее, телом. Что тут поделать?
Надо признать, что так бывает. Такова жизнь. И ее, Любу, постигло то самое, что постигало до нее тысячи и тысячи жен.
Однажды Люба, чтоб разобраться в том, чего не умела, купила даже кассету с порнофильмом. Просмотрела все от начала до конца. Полтора часа. Все поняла. Там как раз сюжет был подходящий. К профессору приходит скромная ученица. Ну, и слово за слово… Началось такое! Профессор и делать ничего не должен был. Все студентка старалась. И трогала, где надо, и штаны расстегнула, и на коленки перед этими штанами с прорехой встала, и глазки от страсти неземной закатила…
Ну, и в финале уж профессор простонал именно то, что должен был:
– Оу, беби, ай лав ю!
О некоторых диких подробностях тошнотворного фильма Люба постаралась поскорее забыть. Но основная канва представлялась ясной и понятной, как стакан воды.
Муж увлекся. Ушел жить к возлюбленной. Стал ее называть женой. Всем так ее и представлял: «Познакомьтесь, моя жена!» Оставалось только развестись со своим прошлым.
А как же родство? Как же – тридцать лет вместе?
Наверное, и он задавал себе этот вопрос. Как же?
Люба на развод согласилась. Оставалось только все оформить. Претензий она не имела. Лишь бы было где жить. И какие-то деньги на еду. Она знала, как ему все трудно достается, потому и не хотела ничего сверх того, что нужно для поддержания ее физического существования.
Ей исполнилось сорок восемь лет. Для тех мест, в которых она очутилась ради будущего мужа и сына, всего ничего. Расцвет молодости. А у нее все оказалось позади. Ни работы, ни мужа, ни будущего.
Муж поступил благородно. Оставил ей и сыну весь этот великолепный дом с прекрасным садом. Собирался открыть ей счет в банке (пока у них оставался супружеский, общий), которым Люба перестала пользоваться. Но он посылал ей чеки, помогал, заботился. Себе же быстро купил новый дом. Чтоб молодой жене было комфортно.
Люба старалась не вникать. Днем загружала себя делами, принялась разбирать чердак… Прежняя хозяйка их виллы была владелицей нескольких книжных магазинов. Уходя на покой, продала и дом, и бизнес, переехала в Сондрио, городок в часе езды от них. По здешним меркам далеко. Вилла досталась им в идеальном состоянии. Генеральная уборка – вот все, что требовалось. Только на чердаке громоздились книги, газетные подшивки, сундуки с письмами.
– Что с этим делать? Вы заберете? – спросил тогда муж бывшую хозяйку.
– Нет. Я оставляю это вам. В наследство, – засмеялась синьора. – Делайте с этим, что хотите. Тут интересные архивы, книги. Можно все это просто выбросить. А можно разобрать. Наверняка найдется какая-то древность. У меня нет наследников. А вы молоды, придет время, вам захочется этим заняться.
Конечно, выбрасывать ничего не стали. Напротив, заинтересовались, поблагодарили. Как же! Им достался дом с загадками. Кто-то мечтает о доме с фамильным привидением. Кого-то манят старые фолианты, манускрипты, реальные свидетели прошлого, хранящие правду, которую так быстро забывают потомки.