С Марио все было хорошо. Они никогда не ссорились. Радовали друг друга. Выходили вместе в свет. Их близость давала невероятное наслаждение. Скорее даже вожделение. Марио хорошо знал технологию процесса. Так Света про себя называла то, что между ними происходило.

– Встань так! Наклонись чуть-чуть! Повернись, дорогая. Теперь попробуем по-другому… Не мешай мне, милая, сейчас почувствуешь. Да? Да??? Я улетаю!!! А ты? Вот! Я нашел! Это тут! Запомни!

В результате всегда получалось дикое удовольствие. Такое, что оба рычали, стонали, вопили. Происходило постоянное обучение. И – использование. Словно Света была новым электроприбором, нужным в хозяйстве, многофункциональным, который надо хорошенько, досконально исследовать, чтобы использовать все его возможности. Но «прибор» не имел права чего-то не хотеть, от чего-то отказываться. «Прибор» имел обязанность привыкнуть, доверять пользователю в том, что именно приятно и вкусно во время, отведенное на его эксплуатацию. Марио проявлял бережность и осторожность, нежность и терпение, но никогда не отказывался от своих намерений, какими бы поначалу они ни казались дикими его жене.

– Ты просто неопытная. Ты не знаешь. Это надо распробовать, втянуться. Давай, давай, тебе понравится, когда поймешь…

Света знала, что даже если она нечеловечески устала, недомогает, грустит, это ровным счетом ничего не значит для мужа. Не потому, что он жесток и невнимателен. Потому, что уверен в своем праве на удовольствие, как и в том, что она это удовольствие получает вместе с ним, и в результате всегда выходило именно так. Но часто – через переламывание себя, внутреннее насилие над собой.

Иногда Свете хотелось просто лежать в объятиях мужа. Молча и спокойно лежать, чувствуя родное тепло. Он этого не понимал.

– Не ленись! Это залог нашего общего счастья!

И она подчинялась, раскручивалась на вожделение.

«Интересно, а когда я забеременею, он все равно будет требовать от меня всего этого, когда и сколько захочет? – задавала она себе важный вопрос. И отвечала: – Что, собственно, для него-то изменится? Конечно, будет». Это все было не так страшно. Просто – по-чужому. Как отработка, честная и добросовестная, своих трудовых обязанностей.

И еще важное, чего ей катастрофически не хватало. Светка не чувствовала себя хозяйкой в доме. Пришла на все готовое. Работать по дому ей не полагалось. И получалось – зачем она? Для красоты и любовных утех? Она зажималась, уходила в себя, не ощущая, что может как-то влиять на ход собственной жизни.

Она не позволяла себе думать, что все в ее жизни могло быть по-другому. Не с Марио. С Сережей. Без всяких этих сексуальных техник. Просто по любви. По взаимопониманию. Но думать так – означало предавать собственное решение.

Только слушая Любу, она давала слабину, вспоминала, оглядывалась.

Они очень быстро перешли на «ты», как это принято среди итальянцев. На «вы» обращаются настолько в редких, официальных случаях, что в обыденной жизни такое обращение людей даже пугает. Но в русском дела обстоят не так, поэтому «ты» – было вехой. Они как бы окончательно сблизились.

Однажды, сидя вдвоем на лужайке у Любиного дома, они обе загрустили – каждая о своем.

– Не хватает мне, как воздуха, живой музыки. Как его не стало, ушла музыка, ушла душа, – пожаловалась Люба.

– У тебя есть платочек головной? Косыночка? – словно очнувшись, спросила Света.

Люба сняла с шеи прекрасный шелковый платок и протянула подруге. Та тем временем заплела свои длинные струящиеся волосы в косу, перекинула ее на грудь, повязалась платочком. Встала и запела:

На Муромской дорожке стояли три сосны,

Со мной прощался милый до будущей весны.

Он клялся и божился меня одну любить,

На дальней на сторонке меня не позабыть.

Сильный и чистый голос ее разнесся по саду, поднялся высоко-высоко. Глаза Любы наполнились слезами. Света, пристально глядя ей прямо в глаза, продолжала:

Однажды мне приснился ужасный, страшный сон,

Что милый мой женился, нарушил клятву он.

А я над сном смеялась при ярком свете дня:

Да разве ж это можно, чтоб мил забыл меня?

Но сон мой вскоре сбылся, и раннею весной

Мой милый возвратился с красавицей женой.

Я у ворот стояла, когда он проезжал,

Меня в толпе народа он взглядом отыскал.

Увидев мои слезы, глаза вниз опустил,

И понял, что навеки он жизнь мою разбил.

Света допела и стояла, не двигаясь. Люба какое-то время молчала.

– Как ты поешь! – изумленно произнесла наконец старшая подруга, – И… как ты догадалась, ч т о именно спеть?

– Я просто запела, – вздохнула Света. – Не знаю почему. В утешение.

– Пойдем со мной, – обняла ее за плечи Люба, – я тебе должна еще кое-что рассказать.

Они зашли в дом, хозяйка принесла из кабинета небольшой конверт.

– Смотри! Когда у нотариуса завещание оглашали, он мне дал это. Запечатанное. Муж велел вручить мне, когда его не станет. Знал, что он первый уйдет, наверное. И вместе с завещанием подарок оставил.

Люба достала из плотного желтого конверта магнитофонную кассету, подошла к музыкальному центру.

– Слушай внимательно. Ты, может, вообще никогда эту песню не слышала. Слушай слова.

Как же не слышала! Еще как… Любимая мамина песня. Детские воспоминания:

Мне не забыцца песнi той даўняе вясны:

– На Мурамскай дарожцы стаялi тры сасны…

Александрына, цяпер прыйшла зiма.

Александрына, шукаю я – няма…

Александрына, i з песняй ты цьвiла…

Александрына, якою ты была!

– Слышишь! «На Мурамскай дарожцы», – прошептала Люба. – Это наша с ним песня.

Прозвучали последние слова:

Такою ты здалася у семнаццаць год маiх[15]…

– Я не понимаю, как ты угадала, каким шестым чувством ощутила… Значит, не случайно мы с тобой встретились. Муж мой только классику слушал, другого не признавал. А про эту песню говорил: гениальная. И музыка, и слова. Говорил: так процитировать «На Муромской дорожке» и сделать свое… Только очень одаренный человек мог. Пел мне ее. И потом – видишь… Прислал весточку. И не ответить мне ему никак теперь! И не сказать, как люблю, как понимаю его! «Шукаю я – няма!» Ищу – нет его нигде. Нет, и все.

Люба, взволнованная, раскрасневшаяся, дрожала, вновь переживая чудо встречи и трагедию вечной потери.

– Как же – нет? А кассету кто прислал? А говоришь ты с кем? И петь я тебе почему стала? – неожиданно для себя возразила Света. – Ты плачешь, душа болит. Не видно, не ощутимо, какая она, душа? А – болит ведь! А его душа – где? Разве не рядом с тобой?

– А ты мне еще споешь?

– Конечно, спою. Сколько хочешь.

В тот день кто-то будто подсказал им важное решение. Любе надо написать настоящие воспоминания. О муже. О его пути. О его труде, беспощадном к самому себе. О поисках. Ведь у нее все – и письма его, и фотографии, и даже дневники. Не перевез он их в новую жизнь, велел ей беречь.

То, что сварганила Сесилька, пусть существует само по себе.

Люба потрудится, обязана потрудиться, чтобы память о муже не растворилась в этом лепете. Она боялась не справиться, растеряться. Материалов-то уйма. Годы могут уйти на то, чтоб все включить, рассортировать, осмыслить.

Тогда Света и предложила свою помощь. У нее имелись все предпосылки, чтобы заняться подобной работой: владение компьютером, в те времена еще довольно редкая вещь, далее – легкий слог, редакторские навыки.

Так появилась у них общая цель. Дружба же, скрепленная общим делом, – неописуемое счастье.

Спасибо судьбе. Книгу они подготовили на удивление быстро. Люба наговаривала на диктофон, Света вслед за ней распечатывала фрагменты. Потом выбрасывали повторы, систематизировали. В итоге получилось двухтомное издание, вышедшее одновременно на итальянском и на русском. Эта работа стала для Светы началом ее трудового издательского и продюсерского пути.

Жизнь явно налаживалась.

НЕОЖИДАННОСТИ