– Ты говоришь, что я согласен быть прикованным к спинке кровати. Согласен, да! Я согласен на все. Тебя же пугает малейшая потеря контроля. Ты впадаешь в панику, когда я завязываю тебе глаза. Не связываю по рукам и ногам, а всего-навсего лишаю возможности наблюдать за каждым моим движением. Контроль!.. Скажи, а, сидя на унитазе, ты тоже размышляешь о влиянии наследственности и психических травм, полученных в раннем детстве, на личность индивидуума?
– Фу! Ты становишься пошлым.
– Ты называешь пошлостью все, что имеет отношение к сексу?
– Все, что выходит за рамки приличий.
– Приличий? А что такое приличия? Давай, растолкуй мне, хаму и грубияну. Это правила поведения в общественном месте или правила поведения в собственной постели?
Когда он начинал говорить с ней в таком тоне, ей хотелось ударить его по лицу. Разбить в кровь его красивые губы. Но она пообещала себе, что не станет этого делать. Больше никогда.
– Посмотри на себя, – продолжал он с неподдельным презрением в голосе. – Женщина с подавленной сексуальностью. В чем дело? Ведь ты же не родилась такой.
– Посмотреть на себя? Ты предлагаешь это мне? Мне?! – Она не могла опомниться от возмущения. – Господи, а сам-то!..
Ее обвиняющие интонации заставили его улыбнуться. Рита вспомнила, как он сказал однажды, отвечая на какой-то ее вопрос: «Гностики называют наше видимое „я“ aidolon, что значит „изображение“. Aidolon, отражение в зеркале – это кем мы себя видим, а не кем являемся в действительности». Созерцая его образ, она при всем старании не могла уловить сущность. Грэм ускользал от нее. Ускользал сознательно и вероломно.
– Неужели ты не догадывалась, что все будет именно так?
Стоя к ней спиной в длинном распахнутом плаще с поднятым воротником, Грэм сосредоточенно разглядывал уток, плавающих вдоль берега в надежде на кормежку. Вода в Останкинском пруду была темной, но прозрачной, как бутылочное стекло, на поверхности покачивались бурые водоросли.
Рита не знала, что сказать. А ведь Циммерман ее предупреждал, как предупреждал всех без исключения своих учеников: «Если сексуальная жизнь самого аналитика не в порядке или хотя бы интеллектуально он не относится к сексу с одобрением, то это неизбежно скажется на результатах его работы. При недостатке собственного опыта понимание проблем пациента будет весьма затруднительным, что рано или поздно приведет к возникновению невроза». И вот он, северный олень. Врач впал в зависимость от своего пациента. Пациент говорит ему, что делать... решает, куда пойти и когда... морочит, злит, ублажает... Не человек, а змей из райского сада!
Только вчера они лежали, прижавшись друг к другу, на красном шелковом покрывале, и Грэм, не открывая глаз, произнес:
– Ты победила.
– Ты говоришь это после того, как безжалостно растоптал мою профессиональную гордость?
– Ты потерпела поражение как аналитик, но победила как женщина. Я полюбил тебя. Раньше этого не случалось.
– Твоя любовь – нелегкая ноша, Грэм.
– Одиночество легче?
Она раздраженно дернула плечом.
– Можно подумать, мы всегда получаем то, чего хотим.
– Можно подумать, для того, чтобы получить желаемое, достаточно просто захотеть.
– Что ты имеешь в виду?
Грэм тяжело вздохнул, как будто ее непонятливость уже начинала действовать ему на нервы.
– До тех пор пока любовь ты будешь называть контрпереносом, а сексуальную привлекательность – реакцией фаллически-нарциссического типа, ты обречена на одиночество.
– Что значит «обречена»? А если одиночество меня устраивает?
– Я вижу!
На нем была измятая рубашка цвета хаки с закатанными до локтей рукавами. Из-за этого шея и грудь в распахнутом вороте казались еще более смуглыми, смуглыми, как у метиса. Темные глаза вызывающе поблескивали при свете ночника.
Они просто прилегли на пять минут, потому что слишком долго бродили по аллеям Ботанического сада, потому что устали от воспоминаний, потому что... не важно. Любовная драма, в которую они втянули друг друга, поддавшись порыву, ощутив жгучее желание заполнить чем-то свербящую пустоту в груди, разворачивалась теперь спонтанно, без участия разума и воли. Ничего невозможно предотвратить. Ничему не удастся сказать «нет».
Грэм потянулся с легким зевком, и, не успев толком понять, что делает, Рита схватила его за руки и настойчивым рывком вынудила закинуть их еще дальше за голову. Он понял, выражение его глаз изменилось. Пальцы медленно сомкнулись вокруг вертикальных стоек спинки кровати. Если бы при этом он улыбнулся, Рите не осталось бы ничего другого, как только встать и уйти, но нет... губы его даже не дрогнули. Он ждал, демонстрируя восхитительную покорность, погружаясь в подобие транса от мысли, что в следующую минуту может стать жертвой извращенной фантазии своего психоаналитика.
Мысленно она улыбнулась сама. Да нет, какие улыбки – она готова была смеяться... сквозь горькие слезы, да. Зачем ей понадобилось подталкивать его в этом направлении, ведь она отлично знала, что не сумеет подыграть должным образом? Наверняка он почувствует себя разочарованным. Но отказать себе в этом она не могла.
Расстегнутая рубашка, отяжелевшее дыхание, стиснутые зубы... Он играл блестяще. Но ей-то хотелось верить, что это не игра! Похожие чувства в ней пробуждала его история про подземелья и саркофаги. Невероятная правда? Или правдоподобная выдумка? Со своим необузданным воображением Грэм был способен и на то и на другое. Сознательно ли он вынуждает ее балансировать на грани? Доказательств ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы не лишиться доверия. Недомолвок ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы подогреть интерес.
«Насколько правдив твой рассказ?»
«Настолько, насколько может быть правдив любой рассказ о событиях, пережитых в измененном состоянии сознания».
«К тому же многое зависит от того, кому рассказываешь, так? Для одних слушателей годится одна версия произошедшего, для других – другая».
Этот выпад он оставил без внимания, подтвердив ее догадку. Изложенная версия была версией, предназначенной специально для нее.
«И все же что-то произошло. Тебя похитили... с твоего согласия, да, но это не важно... вырвали из привычной среды на неопределенный срок, подвергли мучительным испытаниям. Хотя нет! – Ход ее мыслей неожиданно изменился. – Важно. Как раз это и важно – твое согласие... Что заставило тебя согласиться? Объясни еще раз».
«Я хотел через это пройти. Через то, чего не мог предвидеть. Чего не смел ожидать. Чем бы это в итоге не оказалось, я хотел пройти через это».
«Ты знал, что, по слухам, этот твой мэтр принадлежит к какому-то тайному братству?»
«А разве я не сказал?»
«Ты вел себя как последний идиот».
«Неужели?»
«Да. Потому что только идиот мог сознательно обречь себя на такие... такое... Ты хотел научиться писать? Стать лучше всех? Вот и сидел бы дома, работал... вместо того чтобы искать приключений на свою задницу! Нет, не надо приводить примеры из мировой истории. Я знаю, с какой целью это делали древние. Но на дворе двадцать первый век, ты в курсе?»
«А с какой целью это делали древние?» – поинтересовался он невинно.
И тут выяснилось, что ей нечего сказать по этому поводу.
Пришлось ему самому.
«Почему все ритуалы посвящения включают в себя практически идентичные этапы? Удаление из привычной среды, одиночество, строгий пост, болезненные процедуры вроде бичевания или надрезания каких-либо частей тела, выпивание особого напитка, вызывающего изменение сознания, ритуальную смерть и наконец воскрешение и возвращение к жизни – уже другим существом. Зачем голод? Зачем боль? Ответ прост. Аскетические практики изменяют химию тела и мозга. Голодание приводит к нарушениям в работе церебрального редукционного клапана, в результате чего мозг начинает принимать извне множество „ненужных“ для биовыживания сигналов. Это и есть тот самый визионерский опыт, о котором мы столько слышали, но до сих пор так мало знаем. Боль сопровождается выбросом гистамина и адреналина. Но гистамин вызывает шок, адреналин – галлюцинации, а некоторые продукты разложения адреналина приводят к развитию симптомов, напоминающих симптомы шизофрении. Об этом писали Олдос Хаксли, Лайелл Уотсон и другие исследователи внутреннего космоса».
Когда состоялся этот разговор? Не торопясь, слой за слоем, она счищала шелуху с луковицы своей памяти, обнажая горькую сердцевину, зная, что рано или поздно из глаз брызнут слезы, но твердо решив довести дело до конца. Грэм сделал свое полупризнание – излюбленная тактика! – а затем снова ушел в себя, оставив ее домысливать, достраивать, пытаться втиснуть его психологию в какие-то убогие рамки.