Но в сфере внешней политики Рудольф все же мог располагать несколько большей свободой, ведь что ни говорите, а то была великая эпоха тайной дипломатии. Здесь труднее взять его действия под контроль — так наверняка думал наследник, — хотя и в области внешней политики любые его шаги, конечно же, не делали погоды, ведь обладатели подлинной власти, скажем, вроде Бисмарка совершенно не принимали в расчет Рудольфа со всеми его поползновениями, как и принца Уэльского, другого такого же престолонаследника в Европе, предающегося охоте, путешествиям да сплину. Кстати сказать, оба наследника отлично сошлись во время медвежьей охоты в венгерских угодьях и развлечений в пользующихся заслуженной славой венских увеселительных заведениях, хотя у Рудольфа было больше не только интеллекта, но и подавляемых амбиций, нежели у Эдуарда, терпеливо дожидающегося трона. Именно поэтому Рудольф наверняка понимал, сколь невелик его авторитет; в противном случае он вряд ли позволил бы себе такую вольность, даже, можно сказать, бретерство: в день рождения кайзера, в залах германского посольства рассуждать на такую тему, как состоявшиеся в тот день выборы во Франции. Столь же бестактно было бы в доме повешенного говорить о веревке.
Дело в том, что главная ставка во французских выборах заключалась в реванше над Германией, Если генералу Буланже, пользовавшемуся неслыханной популярностью, удастся собрать нужное число голосов (а он уже одержал в тот день блестящую победу в Париже и многих периферийных округах), то Франция, можно считать, обретет нового диктатора: Буланже не станет церемониться и вмиг учинит государственный переворот. Ну а если руки у него будут развязаны, Европе не избежать очередной войны! По свидетельству очевидцев, Рудольф долго и возбужденно беседовал с графом Кальноки, общим министром иностранных дел Австрии и Венгрии, и князем Меттернихом, бывшим послом монархии в Париже. Наследник выспрашивал их мнение, обменялся с ними информацией, не утаив сведения, полученные из собственных источников (уж такую-то роскошь мог себе позволить наследник австро-венгерского трона — иметь свои источники информации относительно тех событий в стране или за рубежом, которые он считал важными). Оба собеседника принца выказывали лояльность по отношению к германскому союзнику, а над Буланже лишь язвительно подсмеивались — как оказалось впоследствии, с полным основанием. Рудольфа же результаты выборов волновали до чрезвычайности: настолько незначительное влияние оказывал он на политическую жизнь собственной страны, что для него обнадеживающим казалось любое европейское событие, способное пошатнуть равновесие державных сил и дать австрийской монархии хоть какой-то простор для маневрирования. И как знать, может, в новой ситуации, потребующей новых людей, ему тоже перепадет совсем иная роль.
К вопросу о международных сложностях нам удастся в той или иной форме подобраться и позднее, а сейчас покончим наконец, более не отвлекаясь, с событиями на посольском приеме. Ведь на вечере разыгралась еще одна сцена, впоследствии описываемая современниками как знаменательная или даже предвещающая беду. Еще одна сцена, скажем мы, если доверимся воспоминаниям графини Лариш насчет "дуэта" Стефании и Марии. Об этой второй сцене сообщает супруга посла; правда, сама она получила сведения от прислуги, поскольку сцена между Рудольфом и Стефанией, покидающими бал, разыгралась на лестнице или в вестибюле особняка. Короче говоря, их высочества ссорились. Из-за чего? Супруга посла об этом не говорит впрямую, но по намекам можно догадаться. Кстати сказать, она не подвергает ни малейшему сомнению свидетельства прислуги — не раз уже у Стефании прорывались на людях вспышки ревности, к тому же ни для кого не было секретом, что брак наследной четы, в сущности, распался. И уж кто-кто, а супруга германского посла не могла не знать о романе Рудольфа с юной баронессой.
Персонал германского посольства, в силу своих служебных обязанностей проявляющий интерес к жизни двора, к тому времени, пожалуй, был осведомлен о многозначительной беседе с глазу на глаз, которая (якобы) произошла несколькими днями раньше между Францем Иосифом и его сыном. На сей раз другому, но тоже обладающему чутким слухом лакею послышалось, как за закрытой дверью император, окончательно выйдя из себя, кричит Рудольфу:
— Делай что хочешь, но я никогда не дам на это своего согласия! — (А по мнению лиц, располагавших более полной информацией, еще и добавил: "Ты недостоин быть моим сыном!")
На что Рудольф с вызовом ответил:
— В таком случае, что бы ни произошло, вина будет на тебе!
И, хлопнув дверью, взволнованно удалился.
Занавес.
Учитывая развязку, этот эпизод скорее всего следует отнести к жанру мещанской мелодрамы, Перескакивая от штампа к штампу, продвигается вперед (и, как мы видим, путем более извилистым, чем следовало бы) история незадачливой судьбы наследного принца Рудольфа. Во всяком случае, складывается легенда.
Мы с вами, читатель, ста годами старше — и мудрее — действующих лиц этой истории, поэтому нам больше, чем им самим, известно об их судьбе и управлявших их жизнями силах и событиях; однако не станем сейчас пользоваться этой своей умудренностью, а признаемся честно, что слишком мало достоверных следов и фактов можно противопоставить сюжету, со столь ярой стихийной силой тяготеющему к банальности: "Влюбленные не могли принадлежать друг другу, ибо их разделяли общественное положение, неколебимая отцовская суровость и ожидавший Рудольфа трон, поэтому они расстались с тягостной жизнью, и души их воссоединились в счастливой смерти". Приходилось этому верить. Пожалуй, даже сама Мария верила. Жизнь раз в кои-то веки сама оказалась словно бы слепком с литературы, попробуйте сыщите другой такой пример.
Ведь та кошмарная сцена, заключительные слова которой были подслушаны лакеем (?), могла разыграться лишь после того, как Рудольф заявил: он желает развестись со Стефанией и взять в жены Марию Вечера. Безымянные авторы этого свежеиспеченного народного предания (журналисты? венские извозчики? белошвейки? торговцы мануфактурой? юные мещаночки, вздыхающие по аристократам офицерам? провинциальные аптекарши, в анонимных записках умолявшие красавца Рудольфа о свидании?) безошибочным чутьем понимали, что эта пророческая сцена так и просится в финал второго действия.
Что же касается точности содержания сей громкой сцены, то в обращении ходило несколько версий. К примеру: Рудольф не по своей воле явился к отцу, а Франц Иосиф вызвал к себе сына, узнав о его бракоразводном намерении от папы римского, к которому наследник втайне от всех обратился за разрешением. Согласно наиболее мелодраматическому варианту, император потребовал от сына разрыва с его приятельницей, на что Рудольф согласился и лишь попросил отца дозволить ему провести с Марией одну-единственную ночь… для прощания. В Будапеште была распространена "венгерская" версия: отец и сын окончательно охладели друг к другу, и Франц Иосиф кричал на сына из-за того, что наследник — уж мы-то знаем: из подвластных ему народов он больше всего любил нас, венгров! — отстаивал венгерские интересы и выступал за создание национальной армии.
Однако вероятнее всего, что этот драматический разговор не состоялся вообще — точно так же, как и прочие театральные сцены, в которых люд пытался понять восседающего на недосягаемой высоте императора и его семью, навязывая им роли из мещанской мифологии. Именно это и настораживает; неужто возможно, чтобы престолонаследник — и вдруг умер такой "обывательской" смертью? От любви!
Попробуем-ка вообразить, к примеру, сцену между Рудольфом и Стефанией на лестнице посольского особняка. Одевшись в гардеробе, они начинают спускаться по лестнице, и тогда непомерно располневшая Стефания — вероятно, в длинном, до полу, вечернем платье, в драгоценной диадеме на голове, а может, в одной из своих знаменитых шляп (огромной, чуть ли не с мельничное колесо, украшенной натюрмортом из фруктов и неотъемлемой деталью в виде изящной птички-колибри, как это было модно в восьмидесятые годы), — вышагивая точно аршин проглотила, а может, наоборот, вперевалку, вдруг срывается (она и без того раздражена от постоянного недоедания в надежде похудеть) и, побагровев от злости, набрасывается на худощавого по сравнению с ней, да и ростом пониже ее Рудольфа с упреками, призывает его к ответу за дерзкий взгляд Марии Вечера ("Дождешься у меня, я тебе покажу…", "Я не намерена сносить…"), а супруг смущенно бормочет что-то или мрачно молчит, так как голова у него раскалывается и он готов послать ко всем чертям эту дебелую матрону (а может, пытается утихомирить ее? "Потише, милочка, нас могут слышать…"), совместная жизнь с которой превратилась для него в ад…