Моя команда разошлась, я же остался в кабинете в ожидании звонков от Гамлета либо кладбищенского сторожа. Я просидел до позднего вечера. Звонков не дождался, зато дождался новой партии низкорослых горожан в количестве аж одиннадцати душ, которых эти чертовы охотники за карликами анонимно и в связанном виде доставили к воротам отдела, а сами во все лопатки припустили в вечернюю тьму. Среди этих одиннадцати горемык оказался, между прочим, и депутат областного законодательного собрания Лев Борисович Бауман, ростом мелкий, но по характеру крикливый, склочный и неутомимый. Будучи освобожденным от пут, Лев Борисович долго бушевал, грозил всем нам скорыми разоблачениями, посадками, увольнениями и прочими большими и мелкими неприятностями, и только спустя два часа он утомился, был посажен в милицейское авто и отвезен по месту своего постоянного жительства.
Я же, встревоженный, отправился в изолятор, велел поднять на-гора Васю Убогого и мытьем и катаньем принялся выдавливать из него адреса его сподвижников, бесчинствующих в ночном городе. Само собою, Вася долго кочевряжился и все время поминал права человека, сыпал номерами европейских, международных и иных прочих постановлений, решений и конвенций, и всем этим он довел меня до такой степени озлобления, что я, каюсь, хорошенько треснул его по шее. Получив по шее, Вася Убогий заявил, что подчиняется грубой и антизаконной силе, и тут же выдал адреса, пароли и явки всех своих озабоченных единомышленников. Я вернулся в отдел, с позволения дежурного поднял по тревоге спецназ, раздал им адреса и велел приволочь всех охотников за карликами — как говорится, в любом виде и состоянии.
Большая часть охотников была обнаружена, привезена и рассажена по камерам, и только после этого с первыми лучами рассвета я вернулся домой, рассчитывая переодеться, помыться, поесть — и отправиться обратно на любимую работу.
Моя Мулатка встретила меня недовольным взглядом, никак не отреагировала на мой приветственный поцелуй, кивнула на холодильник (мол, что найдешь, то и ешь) и ушла обратно в спальню. Разумеется, такое поведение подруги жизни меня задело и даже слегка оскорбило, однако, никаких претензий я предъявлять не стал. Подруге сыщика, понятное дело, живется нелегко. Ничего, привыкнет…
Поев и помывшись, я решил с часик прикорнуть, но не тут-то было: грянул телефонный звонок. Звонил кладбищенский сторож.
— Это… — сказал он. — Выполняю условия договоренности. Он — тут…
— Что? — спросил я.
— Карлик, говорю, сейчас на кладбище. Вы велели позвонить, когда он появится, вот я и звоню. Карлик — на кладбище!
— Да? — спросил я, тряся головой, надеясь таким образом отогнать от себя сон. — И что же он делает?
— Плачет на могиле…
— Так! — сказал я и заметил, что моя Мулатка проснулась и смотрит долгим напряженным взглядом, в котором, мне вдруг показалось, не было ни капли любви, а было нечто иное — тревожное и пугающее… — Значит, так. Спрячь хорошенько трубку — и ничего больше не предпринимай. Просто сиди в сторожке — и все! Нет: если в течение получаса он вздумает уйти, постарайся его удержать. Как хочешь — но постарайся! Сможешь?
— Попробую…
— Тихоныч! — позвонил я дежурному по отделу, и вновь меня царапнул долгий и пристальный взгляд моей Мулатки. — Срочно — тройку вооруженных ребят, машину — и ко мне домой! Очень срочно, Тихоныч!
— Карлик? — спросил дежурный.
— Потом, Тихоныч, потом… Машину — срочно!
От отдела до моей квартиры — езды восемь минут. Как раз чтобы поцеловать мою Мулатку и выбежать за ворота. Поцелуй она восприняла холодно и отрешенно, и я вдруг почувствовал себя той самой травой во сне, и знакомая острая боль мгновенно полоснула меня по сердцу… Ладно, сейчас не до боли…
Машина прибыла, я вскочил в нее, и мы помчались к кладбищу. Не доезжая метров триста, мы остановились и, стараясь казаться незаметными и неслышными, вчетвером стали подбираться к кладбищу.
Сторож маялся у своей сторожки и, заметив нас, едва ли не бегом бросился навстречу.
— Там?
— Вроде пока там… — опасливо озираясь, прошептал сторож.
— Веди и показывай! — приказал я.
— А вдруг он это… — засомневался сторож.
— Покажешь — и сразу ложись на землю! — посоветовал я.
— Ага! — испуганным голосом сказал сторож. — Тогда — пошли… туда, туда…
Над кладбищем занималось чудесное утро. В старых березах щебетали ранние птахи…
— Вот… могилка… и он сам! — прошептал сторож и тотчас же, упав на землю, уполз в кусты.
Нам, впрочем, было сейчас не до него: все наше внимание было приковано к могиле. На маленьком холмике лицом вниз беззвучно лежала скрюченная человеческая фигурка. Я подал знак, и мы полукольцом стали обходить могилу…
Тяжелая черная птица вдруг сорвалась с ветки, громко захлопала крыльями и оглушительно заверещала. Фигура дернулась, стремительно поднялась на ноги — и мы увидели невозможно уродливое, отдаленно похожее на человека, маленькое существо. Карлик!
— Стоять! — заорал я, тряся пистолетом. — Не вздумай дернуться!
Вооруженные автоматами ребята тем временем сомкнули кольцо, двое из них бросились на карлика — и тут случилось неожиданное. Карлик вдруг пружинисто подпрыгнул, ухватился за низкие ветви березы и, стремительно перебирая руками, будто невиданная обезьяна, взобрался на дерево, оттуда, мощно раскачавшись, перепрыгнул на другое дерево, затем на третье…
— Твою мать!.. — поразились мы хором и, очнувшись, бросились в погоню.
— Только не стрелять! — выдохнул я на бегу.
Если бы не случай, думаю, мы бы его не догнали. Какое там! Карлик летел с ветки на ветку так, будто он и вправду был не человек, а ловкая, стремительная обезьяна! Миг — и он уже едва был виден среди листвы, еще миг — и только отдаленные звуки напоминали нам о его необычайном способе передвижения. Ну и ну…
Но подвернулся его величество случай: одна из ветвей не выдержала, и карлик с шумом и треском грохнулся оземь. Когда мы подбежали, он был еще без сознания. А скрутить лежащего без сознания человека и привести его в чувство — чего уж проще? Он очнулся, вскочил, попытался вскинуть руки, увидел наручники, сник и уселся на землю.
— Победили? — неожиданно глухим и низким голосом спросил он.
— Зачем убегал-то? — в свою очередь поинтересовался я.
Он ничего не ответил, мрачно взглянул на меня, еще более мрачно усмехнулся…
— Ладно, поехали, — сказал я. — Идти-то сможешь?
Карлик опять ничего не ответил, с трудом поднялся, встряхнул головой и пошел. Его руки и впрямь едва ли не касались земли, ноги были на редкость короткими, а голова непропорционально огромна…
5
Методов первичной обработки подозреваемого бывает великое множество. Можно, например, только что пойманного подозреваемого, не давая ему прийти в себя, сразу же взять в оборот — во многих случаях результаты бывают превосходными. А можно, скажем, подозреваемого мариновать, долгое время не водить на допросы и не объяснять ему причины его задержания — пускай он изнервничается и сникнет духом. Можно подозреваемого поместить в переполненную камеру, можно — в одиночку, можно посадить с напарником, который, разумеется, обязан быть милицейским агентом, и которому подозреваемый, угнетенный поимкой, раскроет свою преступную душу… Здесь все зависит от личности, а еще от помноженной на интуицию воли следователя. Потом будут допросы, будет борьба двух интеллектов и воль, будут в избытке разнообразные следственные приемы вроде долгих ночных задушевных бесед, плачущей жены либо матери в милицейском коридоре, следовательской показной строгости либо такой же показной доброты — да мало ли как можно добиться признания! На то имеется даже специальная наука — ее обязан знать любой мало-мальски грамотный следователь…
Интуиция и первоначальные наблюдения мне подсказывали, что, пожалуй, брать в моментальный оборот нашего карлика — дело весьма сомнительное. Пускай-ка он посидит хотя бы до вечера в камере с соседом — нашим агентом Сынком. Сынок — парень умный и настырный, он, бывало, и не таким языки развязывал! Итак, решено: до вечера — в камере с Сынком. А пока суд да дело, я послал своих парней за юной любовницей Полиной Остроушко и за беспутным гражданином Куликом. Предстояла следственная процедура под названием «опознание подозреваемого», и к этой процедуре надо было быть готовым и мне самому, и тем, кому предстояло опознавать пойманного.