Катя искала продолжение их истории. Она спрашивала всех, кто мог знать. Бабушка ко времени отъезда была замужем. Более того, у нее были дети… Эта крамольная, непоправимая, странная история была фактически запрещена даже в их семье. Но Катя… Катя отлично понимала свою бабушку и даже – гордилась ею.
Дождь лил целый день. К вечеру буря усилилась.
Кто-то шел в свете уличных фонарей, утопая в лужах, совершенно обессиленный. «Бабушка, – шептала она. – Бабушка…» Ее губы дрожали, ей было холодно. Но то, что мучило ее, было сильнее всякой непогоды. «Бабушка, ты же смогла…»
Валя, словно почувствовав что-то, принес бутылку водки. А она даже не подумала отказываться. Дрожащими пальцами опрокинула в себя двести. В ту ночь они курили, разговаривали, веселились . «Валя, читай стихи» – говорила она. «Не буду», – смеясь, отвечал он. «Ты же их ненавидишь». «Не я стихи ненавижу, – говорила Катя. – Их время не принимает». «Мы тут лишние, да?» – спрашивал Валентин, закуривая пятую сигарету. «Не лишние. Мы вне». «Это ты – вне. Я – лишний».
– Я уеду, Валь. Будь готов, что когда-нибудь я приду к тебе и скажу, что завтра уезжаю.
– Зачем? Куда? – спрашивал он в пятом часу утра.
– Куда-нибудь – отсюда. Где можно будет есть стерлядь под соусом из лимона, играть на фортепьяно и не думать о том, что это запрещено.
Он, конечно же, ничего не понял.
Бабушка была переводчицей, и познакомилась с Александром еще до войны. Катя знала, эта история стала катастрофой в жизни Сашеньки. Бабушка бросила тогда мужа, который был русским солдатом. Немецкого офицера застрелили. Бабушке удалось бежать, но до конца дней она прожила в эмиграции одна. Детей она видела лишь однажды.
Арбатские переулки… Как будоражили они ее воображение, как нравились ей! Особенно нравился ей один дом… Часто она бывала рядом, бродила, держа в руке неизменный зонтик, курила, сидела на скамье под окнами. Тот, кто жил в этом доме, хотел бы видеть ее за чашкой чая чаще, но она не могла позволить себе такой роскоши. Она позволила визит в квартиру на третьем этаже этого старого московского дома, таящего в себе столько волшебного, удивительного чувства, схожего с ожиданием рождества в раннем детстве – лишь однажды. И – пропала навсегда.
Стоял один из тех солнечных зимних дней, когда снег сначала сыплет огромными пушистыми хлопьями, а потом целый день светит солнце, и улицы искрятся от этого снега, и зимнего солнца, и сам воздух словно полон праздника. Она тогда поднималась по старинным лестницам: все выше и выше, и с каждой ступенькой сердце ее, казалось, готово было выпрыгнуть и побежать вприпрыжку рядом.
В этой квартире жила некая Н. И., писательница и очень… странная женщина. Жила давно и с мужем. Квартира досталась ей по наследству от отца. Н. И. было далеко за сорок, но немногим меньше шестидесяти. Муж ее был высоким, худым, сутулым и скромным. Он преподавал физику в знаменитом московском университете, был исследователем, погруженным в себя, увлеченным своим делом человеком.
Н. И. была ее репетитором по дореволюционному, классическому русскому языку. В это странное время Ковалевич хотела научиться говорить правильно и красиво .
Как только Катерина Павловна, как называла ее Н. И., вошла в квартиру тем зимним днем, ей сразу же почудилось, будто она попала в сад – аромат сухих цветов окутывал, погружая в особенную атмосферу старинного московского дома, в атмосферу интеллигентности и какого-то необыкновенного чувства собственного достоинства.
Н. И. была высокой сухопарой женщиной. Она двигалась так, словно никуда не спешила, и во всех движениях ее была какая-то таинственность. Н. И. нравилось полулежать в кресле, смотреть телевизор и на Катерину Павловну сквозь полуприкрытые веки и грустно улыбаться той неповторимой улыбкой, которая так часто и так мучительно больно потом будет чудиться гостье много дней, а затем и лет – спустя.
– Здесь… хорошо, – после долгого молчания неловко говорила Катя, делая глоток индийского чая. Кружка была белая, теплая, как будто даже знакомая. Отчего-то многое здесь казалось ей знакомым.
– Сын привез, – кивала Н. И. Из Нью-Дели. Или из Куала-Лумпур. Я, знаете ли, не большая охотница за путешествиями. Садовое кольцо – мой мир, и это правда, как бы грустно это ни звучало.
– А кто он, ваш сын? – как-то спросила Ковалевич.
– О! Я думаю, у меня пока нет ответа на этот вопрос. Но сейчас он живет в Праге, и я надеюсь… – Н. И. томно вздохнула. – Надеюсь, Центральная Европа окажет на него благотворное влияние. Сливовое варенье в буфете на кухне. Катерина Павловна, принесите нам его, будьте так любезны.
По пути из кухни в гостиную Катя чуть не пролила варенье на старомосковский коврик в прихожей.
А поскольку разговор во время варенья – совсем иной разговор, то передадим его с особенной заботой:
– Я вам скажу одну вещь, Катерина Павловна. Вообще-то он ищет сокровища. Вообще-то, он немного проходимец и немного – ловелас, но он добрый малый.
– Он несчастен?
– Я сделала все, чтобы он мог стать счастливым.
– А как его зовут?
– Николай. Николас.
Приехав в Прагу, Яворский поселился в квартире в Малой стране, которую незадолго до приезда попросил снять давнего друга семьи. Здесь была одна, довольно просторная комната, совмещенная с кухней и не менее просторная мансарда, также совмещенная с комнатой. Мансарда имела особую привлекательность для квартиранта – она вся была сплошь застеклена от пола до потолка затемненным коричневым стеклом, которое прикрывало от солнца, причем перегородки на окне были устроены так, что создавали особую атмосферу уюта и спокойствия, склонявшую к размышлениям. На мансарде стояла кушетка, где часами теперь лежал новый хозяин квартиры; держа в руках книгу и зачастую забывая о ней, или же просто положив ногу на ногу, он подолгу глядел в окно: на крыши домов, пасмурное всегда небо, и бывал очень задумчив. Взгляд его часто останавливался на лаковом ботинке, в котором отражалось все то, что можно было увидеть в окне. Казалось, Яворский обдумывал нечто очень важное, касавшееся его одного и требовавшее его прямого участия.
Кроме того, он понял, что за время его отсутствия многие приятели исчезли из поля его зрения. Кого-то угораздило попасть в списки разыскиваемых по всему миру, кто-то сковал себя узами брака. Так или иначе, он пришел к выводу, что настало время навещать старых друзей.
На окраине Праги раскинулась сеть маленьких и больших улочек старых домов с красными черепичными крышами. Все они – разных размеров и конструкций, но все одинаково подчинены общей атмосфере старины, уюта и таинственности.
Среди них выделяется один, совершенно особенный дом. Он стоит чуть поодаль ото всех остальных. Крыша его потемнела от старости, красный кирпич вытерт от времени, верхушки каминных труб почернели от часто затапливаемого камина. Дом довольно велик по размерам, а над входной дверью висит совсем маленький балкон. Перед домом растут кустарники, несколько высоких пушистых елей, а позади, будто укрывая дом от любопытных взглядов, – дубы и каштаны.
Но если дом поражал воображение своей непохожестью на все дома в округе, то хозяева его удивляли еще больше. За цветами и великолепной зеленой лужайкой ухаживала женщина лет пятидесяти, видимо, здесь работавшая. Когда вечером в гостиной на первом этаже зажигался свет, шторы тут же задергивали – можно было подумать, будто кто-то из жильцов не желал быть увиденным. Иногда дом, изнутри освещенный огнями, отбрасывал на лужайку мрачную тень, и это оживляло воображение случайного зрителя еще больше. Казалось, что комнаты хозяев были где-то внутри, или же окна их выходили на другую сторону, которую загораживали многолетние деревья, и потому их никто не мог увидеть.
Кто-то из всеведущих соседей поговаривал, что в доме живет вдова, и кто-то даже видел ее – по описаниям, это была женщина лет тридцати, худая и высокая, с затянутым на затылке пучком темных волос, а черное платье ее якобы несло на себе отпечаток поистине глухой скорби и отчаяния. Лица ее никто не видел, так как вуаль закрывала владелицу дома от внешнего мира. Соседские мальчишки обходили этот дом стороной, ссылаясь на «злую пани в черном платье», которая прогнала их, когда они случайно оказались на ее газоне. При этом мальчишки умалчивали о том, что они совершенно бесстыдно подглядывали в окно гостиной, спрятавшись за кустами диких роз, цветших под окнами.