Но, как бы то ни было, все это были лишь слухи, распалявшие воображение любопытных людей, и то, как близки они были к действительности, сказать никто не мог.
Туда-то и направился Николай Яворский вечером того дня.
Он видел свет в гостиной.
Окна бросали желтую тень на лужайку перед домом. Яворский остановился, руки он держал в карманах брюк, шляпа прикрывала глаза от посторонних взглядов – на шляпе настояла она, чтобы убавить шумихи в ее личной жизни.
Он будто слышал треск дров в камине, чувствовал аромат кофе со сливками, которые приносила горничная, пани Ворличек. Видел лестницу, ведущую наверх, видел картину, висевшую в странном, неподходящем для нее месте – под лестницей… Приглушенный свет гостиной окутывал, словно брошенное невзначай слово из прошлого, словно лондонский туман… Встряхнув головой, он вынул руки из карманов и уверенно пошел по каменной дорожке.
На стук вышла горничная, добродушная женщина лет пятидесяти.
– Пан Николас! – воскликнула она, вытирая руки о передник и тут же, осознавая, «сколь неприлично ее действие», смущенно произнесла:
– Проходите, чего же на пороге стоять!
Яворский знал, что пани Ворличек была неравнодушна к нему, и, по словам Гейслеровой, частенько пыталась угадать, когда же он сделает хозяйке предложение.
– Яворский!.. – прошептала та, что полулежала на диване.
– Добрый вечер, пани Гейслерова! – слишком равнодушно сказал он, шутливо наклоняясь и целуя ей руку.
Некоторое время они смотрели друг на друга. Но Марина Гейслерова давно закончила для себя эту давнюю историю и поэтому теперь улыбнулась и по-дружески притянула его к себе.
– Прошу тебе, давай отбросим формальности! – добавила она, снимая с него шляпу. – Ты, должно быть, замерз? На улице стоит не по-летнему промозглая погода! Садись у камина. Пани Ворличек, принесите нам горячего глинтвейну!
Та, кого соседские мальчишки называли Вдовой, действительно очень на нее походила. Она носила черное узкое платье, но волосы, обычно собранные на затылке в строгий пучок, сегодня были распущены, и лежали на ее плечах каштановой копной. У нее был прямой острый нос, глубоко посаженные зеленые глаза, придававшие лицу удивительное очарование, и резко выделявшиеся скулы, сводившие некогда с ума добрую половину культурной Праги.
Сказала, грустно улыбаясь:
– Жениться тебе надо, Яворский.
– Как говорит пани Ворличек, «боже сохрани!», – воскликнул гость.
Потом он сидел у камина в глубоком кресле, задумчиво глядел на огонь, проводил рукой по длинным волосам и пил горячий глинтвейн вместе с Мариной Гейслеровой, знаменитой скрипачкой и… своей бывшей сердечной историей.
Она говорила сегодня без умолку, весело рассказывая о «глупых людишках», живущих с ней по соседству, а он слушал ее с удивлением и непонятной радостью. В камине потрескивали дрова; Яворский сидел, вытянув ноги к огню, держал в руке стакан горячего глинтвейна, а за окном шел дождь, он барабанил по крыше и каменной дорожке, машинам, стоявшим на другой стороне маленькой улочки, и Яворскому совсем не хотелось уходить из этого маленького островка тепла, где ему, кажется, были рады.
– Расскажи, как прошел концерт, я не приходил на твои выступления сто лет как.
– О-о-о!.. Как ты посмел! – с шутливой злостью запустила она в него подушкой. – Разве ты не заметил? Розы? – Гейслерова оглянулась. – Ах да, пани унесла их наверх, в комнаты. – Голос у нее был высоковат, но с хрипотцой, придававшей ей обаяния. – Моя скрипка была сегодня на взлете!
– Вот как? Но разве не имеет это прямого отношения к моему отсутствию? – насмешливо улыбался Яворский. – Расскажи, как ты жила эти годы?
– А ты? – резко сверкнув глазами, спросила она.
– Я скучал по тебе.
– Не ври, пожалуйста, не ври, – неожиданно резко сказала она.
Потом, когда она ушла к себе, он смотрел ночные новости, глядел на дождь, на небо в лужах за окном, спал всю ночь в теплой постели на диване в гостиной и улыбался.
Он проснулся от чьего-то долгого взгляда, пробившегося сквозь сон. Уже рассвело. Гейслерова, стоявшая на лестнице, улыбалась и разглядывала его.
– Завтрак на столе, Яворский, – сказала она. – Яичница с беконом. Круассан с шоколадной начинкой и кофе со сливками. Пани знает в этом толк.
Накрыв голову одеялом, он что-то пробурчал и расхохотался. Чистил зубы и видел давно исчезнувший блеск в своих глазах.
Потом был завтрак.
– Небритый гость у меня за столом, – скорчила гримасу Марина, увидев его на кухне.
– Тебе здорово идет этот превосходный домашний костюм, – заметил он на ее реплику. – Пани, вы по-прежнему превосходно готовите!
Пани Ворличек зарделась от смущения и удовольствия.
Потом стоял у двери, и Гейслерова поправляла ему воротник белоснежной рубашки. Он от смущения смахивал волосы с лица – совсем как мальчишка.
– Когда придешь? – грустно улыбаясь, спрашивала она. – Когда снова будет идти дождь?
Знала ведь, что не придет.
Она не могла не поехать. Она просто не могла не познакомиться с Николасом Яворским.
В центре города горели фонари, и в витринах магазинов гордо глядели в невидимое пространство манекены в модной одежде. Крупными хлопьями падал январский снег, и никого не было вокруг. Далеко впереди только маячили разноцветная шапка-колпак и кривовато-выдуманная походка.
Девчонку освещали дикие фонари с подставкой в виде лап льва, и тень шла длинной поступью за ней, теряясь позади в темноте. Шапка-колпак вдруг гордо вздернула нос, и перчатки открыли темную деревянную дверь полуночного кафе.
Темный воздух повеял теплым ароматом крепкого кофе и булочек. Она поднималась по лестнице на второй этаж, глядя на свое ночное отражение в стекле и на фотографии солнечных мексиканских плантаций. Она медленно шла мимо бара с разноцветными бутылками и коробками кофе, повесив сумку на согнутую в локте руку, она на ходу снимала с себя шапку и перчатки, она расстегивала куртку и была, кажется, очень задумчива.
Она не могла не поехать. Она просто не могла не познакомиться с Николасом Яворским.
Тут же возникал мгновенный официант с меню в обложке из коричневой кожи… «Что я буду? Я буду, буду, вот увидите…» – сидя на мягком стуле, говорила она и глядела куда-то мимо. А потом, словно опомнившись, шептала: «Эспрессо. Двойной. Да, совершенно точно, двойной капуччино». После недоуменно-вопрошающего взгляда официанта она обычно вскидывала глаза и очень громко, отчетливо произносила: «Вам что, разве не понятно? Я хочу мохито. Холодный мохито. Или коньяку. Что у вас есть?»
– У нас есть коньяк и мохито, мэм, – обычно произносил человек в белой рубашке и длинном черном фартуке.
– У вас очень красивая борода. Черная красивая борода. И подбородок у вас тоже ничего. Но все-таки сегодня я хочу коньяк, принесите его, пожалуйста, – говорила она.
– А разве вам, мэм, уже есть восемнадцать?
После этой фразы она обычно снова вскидывала взгляд своих карих задумчивых глаз, делавших ее непомерно старше, и при этом глядела так, словно ее оскорбили, обвинив в чем-то ужасном.
– Конечно, есть, – не краснея, отвечала она. Этот вопрос за годы юности ей порядком надоел. Официант был молод и прекрасно понимал ее. Она залпом выпивала запотевший стакан холодного коньяка и задумчиво глядела в окно. За окном была ночь, и никто не ждал ее.
Ее имя было похоже на мокрые осенние листья – желтые, бордовые, грязные. Ее имя было для нее неподходящим и некрасивым, как считала она сама – ее звали Катя Ковалевич.
Ей было двадцать два.
…Катя сжимала пальцами голову после второго стакана. Не из-за того, что ей было дурно, а просто потому что она была очень мрачным человеком, и ее взгляд на мир и действительность несколько отличался от… На трубке мобильного она набирала номер. На другом конце провода тотчас же возникал блондин с большими карими глазами. Блондина звали Алексеем, и он был без ума от нее. Алексей был старше на два года и младше лет на семь по общему развитию души и направлению мыслей.
– Катя? Катя, я так скучал…
– Не надо, прошу тебя.
– Что?
– Приезжай в «Квартал Бакарди», можешь?
– А что случилось? Уже двенадцать…
– Так, значит, не можешь?
– Да нет же, могу, а к чему такая спешка?
– Я хочу видеть тебя, Лек. Сейчас хочу видеть тебя.
– Ладно, я… скоро буду. «Квартал Бакарди»?
– Ммм… да, «Квартал Бакарди».