– Онегин! – воскликнул он.
– Печорин, – грустно улыбнулась она.
В Праге был грязно-серый вечер. На белом подоконнике стоял крепкий, давно остывший чай с красивым названием Соу-сэп, а за окном блестели железные крыши чешской столицы. Это тускло освещенная комната с холодными стенами и ворсистым ковром на каменном полу, очевидно, является самым дешевым номером во всей гостинице. Серые шторы отдернуты, диван местами вытерт и несколько дыряв, он производит впечатление самой неблагоприятной ветхости и старины. Это, несомненно, одна из самых дрянных гостиниц во всей Чехии. Часы только что сухо пробили семь раз, нарушив тем самым глубокую тишину и слишком четко прочерченную отстраненную уединенность комнаты.
На полу лежит черный силуэт. Он находится тут довольно долго – подогнув колени и закрыв широкими рукавами черной спортивной кофты уши. Серые джинсы выглядят старыми, штанины сильно потрепаны внизу. На белых некогда кроссовках засохшие комья грязи и черные полоски трещинок. Человек лежит неподвижно, становясь похожим на скульптуру из застывшей глины… Крупный дождь начинает трещать по стеклу, словно назойливо напрашиваясь в гости, холодно стучит по крышам соседних домов и стоящих на гостиничной парковке автомобилей. Внизу, будто испугавшись его резких капель, срабатывает сигнализация черного Forda, и силуэт на полу, пошевелившись, тихо стонет – так, будто что-то причиняет ему немыслимую боль.
Она поднимается на ноги, совершая над собой нечеловеческое усилие, оглядывается… делает несколько нетвердых шагов, подходит к окну… долго глядит на то, что нарушило ее неспокойный сон; вскоре сигнализация умолкает. Она берет кружку, чувствует ее холодный край губами, делает глоток, устремляя усталый взгляд на улицу. Глаза видят дождь, глаза – остро-зеленого цвета… волосы – коричневые, с мягким рыжим отсветом. Девчонка упирается тонкими твердыми пальцами в подоконник, будто бы для того, чтобы не упасть, смотрит вдаль – за крыши, пытаясь заглянуть за горизонт. Она открывает окно, смотрит на карниз – с него стекает вода, он скользкий. Она захлопывает деревянные створки с обсыпавшейся краской, гасит почти незаметный свет и уходит. Бесшумно, словно тень… оставляя на толстом ковре маленькие комки застывшей грязи. Бесшумно и на сей раз по лестнице.
– Дядя.
Дверь просторного кабинета открывается, и на пороге появляется темный силуэт. Человек, находящийся в черном кресле и сосредоточенно рассматривающий недавно полученные по факсу бумаги, поднимает голову.
– Катя! Ты где была?! Я… я не мог тебя найти! – он поднимается, быстрыми шагами подходит к девчонке, впускает ее внутрь, закрывая дверь. – Катя!.. – он обнимает ее.
– Володя, зачем? Зачем?.. – и она пронзительно смотрит на него, заглядывая в самую глубину. Так никто не умеет смотреть, только она. Володя был в этом уверен.
– Зря я познакомил тебя с Яворским… так близко, – устало сказал он. – Прости меня. Я думал, ты сама хотела этого, – он гладил ладошкой ее жесткие волосы.
За окном шел дождь. Они стояли вдвоем в этой ярко освещенной комнате. Они молчали.
Дядя обдумывал услышанные слова. Его руки были в карманах. Русые волосы небрежно зачесаны набок. Серый офисный костюм в полоску. Он нравился Кате.
Она смотрела в окно. Она хотела горячего кофе. Тихо шумел компьютер и пахло ксероксом. Жалюзи на окнах были отдернуты, горел свет этим вечером непонятного времени года – может быть, была весна, или осень. Может быть, лето. Было около восьми или девяти часов. Она вновь посмотрела на дядю – на этот раз уже требовательно, все так же резко и остро сверкая глазами:
– Володь, давай поедим. Я не ела двое суток.
– Э, да ты совсем уж… – он махнул рукой. Идея поесть была очень здравой.
Он собрал бумаги в черный портфель, выключил компьютер. Сказал пару слов секретарю, нажав на кнопку (в это время галстук повис в воздухе под острым углом), жестом пригласил племянницу на улицу. Если бы она не пришла, он снова работал бы до полуночи.
Две фигуры вышли из невысокого здания, на входе которого гордо красовалась лаконичная вывеска «ВладимирЪ Ковалевич. Моющие средства премиум-класса». Одна из фигур была угловато-надломленной, на ней была черная спортивная кофта и серые джинсы. Вторая фигура состояла из помятого костюма и чисто выбритого подбородка. Последний силуэт позвякивал ключами от машины. Когда он звякнул в очередной раз, один из автомобилей в первом ряду офисной парковки ответил мелодичным писком. Фигуры сели в серебристую Toyota и мягко захлопнули за собой дверцы.
Пока дядя что-то искал в бардачке, она смотрела вперед – на мокрую улицу и высокие дома, выглядывающие из-за деревьев.
– Кать, как я могу помочь тебе?
– Отвези меня в кафе.
– Кроме этого?
Она держалась за поручень на дверце. Теперь ее пальцы сжимали дверцу сильнее.
– Никак.
Тихо бурчал мотор. Они мягко ехали по асфальту с добавлением зеленой крошки.
Он все понимал, дядя.
Когда пришла остро-кристальная, неподвижная ночь с четкими гранями звенящих листьев и чужих огней, она зажгла сигарету и выдыхала дым в черное небо. Дядя жил на третьем этаже в Вышеградах. Ковалевич стояла на балконе и наблюдала город – он был красивым, высоким, статным.
Катя курила. Она легла на пол балкона, согнувшись в U-форме. Ей было холодно и одиноко. И ничто больше не существовало в мире: была она и еще он, Яворский, незримый, но ощутимо присутствующий. Она была наедине с этим загадочным существом – чувством. Наедине с чувством, которого она так… боялась и с которым расставалась сразу же, как только чувствовала его приближение. Но сейчас… у нее просто не хватило духу что-то сломать, от чего-то убежать – все то, с чем она столкнулась, принадлежало ей, было ее, ее целиком и полностью.
А за окном был красивый, светящийся огнями город маленькой страны в Центральной Европе.
Когда потом она, Катя, вспоминала обо всем том, что произошло в ее жизни тем необычным летом, когда Прага открыла перед ней одну из своих тайн, она удивлялась, почему все так сложилось. Почему Яворский оказался сыном Н. И. Почему она, Катя, решила поехать в Прагу и познакомиться с ним. Почему она, и Яворский, и Володя, и Гейслерова – были в то лето так близки, плыли в одной лодке – для чего это было нужно?
Яворский сидел на стуле лицом к окну. И спиной к ней, Кате. Его темные волосы были не расчесаны, откинуты со лба назад. Он закинул ногу на ногу совсем как обиженный, хмурый ребенок.
– Забавно выглядишь, Яворский. – Она вошла в кабинет, притворив за собой дверь. Опершись плечом о косяк, долго стояла и смотрела на молчавшего друга, переводя взгляд на предметы, смотрела во дворик за окном. Вместе с ним.
– Что мне нравится, – вдруг сказал он, все также, не обернувшись, – так это то, что ты умеешь вот так… что можно сидеть и просто молчать вместе с тобой, Ковалевич.
И через мгновение он опять превратился во что-то чужое, он стал другим – Никола глядел на нее исподлобья странно, зелено. Но она, ничего не смея с собой поделать, чтобы не разрушить это, это вот… – она все равно утопала в его глубоких глазах, полных темноты и тайны – темноты порой недоверчивой, словно вспугнутая летучая мышь вдруг пронесется в этот миг с пронзительным криком… Тайны великой… Земных страстей, сожаления и цинизма… Все это он пытался от нее скрыть; все это она могла видеть в его влажном, живом взгляде. Только ли она одна?
– Катя.
– Да?
– Сейчас скажу одну очень странную вещь, которую не говорил еще никому.
– Ну давай, послушаем тебя.
– Я люблю тебя.
– Вот как?
– Так, как никого не любил. Но у нас с тобой ничего не будет.
– Не хочу тебя огорчать, но у нас уже есть это «ничего», Яворский.
Ковалевич шла по узким улочкам, засунув руки в карманы и долго думала обо всем… Сидела в булочной на углу улиц, где дядя всегда покупал теплый хлеб, пила там горячий кофе, смотрела на идущих мимо пражан и по-прежнему вдыхала этот воздух, который, она знала, скоро исчезнет из ее жизни. Как исчезнет и Яворский.
И Яворский тоже шел домой, ботинки сухо стучали по асфальту, тень фонаря желтой кошкой перебегала дорогу. Шарф мягко кололся о щеки и подбородок. Яворский пересекал площадь с безвкусным фонтаном посередине. Были сумерки. На скамейках сидели влюбленные парочки, и на улице было не то лето, не то осень или весна… А он шел, засунув руки в карманы брюк, и на губах его играла незаметная улыбка.