Марина Туровская - Ниночка

Прихватив керосиновую лампу, Нина взяла длинные спички и сверток со свечами. Войдя в баню, сняла со стены старый цинковый таз.

Пол в бане был глиняный, утрамбованный за десятки лет ногами моющихся. Поставив по центру, рядом с каменкой, цинковый таз, Нина выдернула из стены ржавый длинный гвоздь и разметила им ритуальную площадку, начертив семиконечную звезду. По ее концам укрепила в полу свечи и стала наносить первые символы. От действа отвлек обыденный голос Валентины:

– Во, смотри. Нормально?

В приоткрытую дверь просунулась рука с травяной куклой. Сразу пошел густой полынный запах.

– Нормально. Заходи босиком и неси свои тряпки-полотенца, только без пакета!

Отойдя к стене, Нина подождала, пока Валя встанет рядом с тазом.

– А лампу тушить будем? – Выглядела Валентина совершенно растерявшейся.

– Обязательно, но только после того, как я зажгу свечи, видеть в темноте я пока не научилась, – Нина приглядывалась к полу, проверяя правильность начертания символов. – Ты не стой памятником разлюбившей жене. Ты накручивай сначала малую тряпочку на нужное место, а потом всю куклу обмотай полотенцем.

– С головой?

– С головой и ногами.

Пока Валя накручивала на травяной остов тряпочку и полотенце, а Нина зажигала свечи, все было как-то по-бытовому и деловито. И совсем не жутко… Пока горела лампа.

Когда тусклая лампа под бревенчатым, в паутине, потолком погасла, пламя свечей качнулось от влетевшего в окошко ветра, и семь огненных лучей, пересекаясь, осветили вырезанные на полу символы, углубленные тенями. Таз чернел темной бездонностью. Яркими пятнами выделялись уголья банной печки и белая рубаха Вали. Нину в шортах и майке-тельнике было видно плохо.

Обе девушки, не сговариваясь, перешли на шепот.

– Валя, я буду диктовать, а ты повторяй каждое слово. Когда дам знак, ты должна обернуться к свече, которая горит за тобою, и поджечь куклу. Быстро обойдя круг, ты поднесешь куклу к каждой свече. Будет от нее зажигаться полотенце или нет – неважно. Затем положишь горящую куклу в таз. И не прекращай повторять заклинание за мною. Поняла?

– Поняла, поняла, – прошептала Валентина.

И Нина заговорила по памяти об Алатырь-камне, об острове Буяне. О том, как утро, день, вечер, ночь переходят друг в друга и приносят облегчение. «…Увожу сухотку и приворот, привожу свободу и отворот…» Говорила Нина долго, и Валя, бормоча вслед за нею колдовские слова, успела поджечь куклу и положить ее в цинковый таз.

Заклинание закончилось, а кукла все продолжала гореть. Уголья в банной печке затухали, затухала и кукла. Стало тише и еще жутче. В окошке зияла ночная темнота.

В самом конце кукла вспыхнула особо ярко, и запахло травами.

– Все? – опасливо уточнила Валя.

– Вроде бы все, – неуверенно ответила Нина. – Но сдается мне, я что-то забыла.

– А пописать? Ты о чем-то таком говорила.

– Точно! – Негромкий голос Нины показался вскриком. – Рассыпь, Валя, пепел ровным слоем по дну таза и затем пописай туда. А месиво нужно закопать за баней. Состав начнет разлагаться в земле, и постепенно будет уходить и приворот. С одного мгновения бывает только ожог или ранение, а заживление идет долго.

– Прямо сейчас, – примериваясь, Валентина обошла таз, – сыкать?

– Утром будет поздно, – рассердилась Нина. – Свечи не забудь задуть. Закопаешь вместе с сырым пеплом.

Задрав подол, Валентина в раскорячку устраивалась над тазом.

– Ты меня подождешь?

– Если ты собралась ко мне в гости – подожду. А нет, то чего мне за тобой наблюдать? Невелико удовольствие.

– Не, в гости не могу. Пашка не совсем пьяный, то есть не в задницу, а так… немного… в сисю. – Валя устроилась над тазом.

– Тогда я пошла, а то мама обидится.

Закрывая за собой дверь, Нина слышала звон струи, бьющей в стенки цинкового таза.

Фиг его знает – поможет отворот или нет. Зато Валентина точно уверует, что они с Пашкой больше колдовством не повязаны. И отношения станут легче.

Дома диспозиция за столом изменилась. В центре восседала сладко-гадко улыбающаяся Мила, не сводящая влажных глаз с Ивана, сидящего напротив и доедающего салат. Мила была сильно и удачно накрашена и одета в ту самую старомодную, но весьма сексапильную кофточку. Справа от Милы, держа бокал, примостилась Ольга, слева догрызал гусиную ногу Алексей. На диване спали мама и Вера Трофимовна. В доме было жарко, пахло едой, потом и табаком.

– Еще раз добрый вечер. – Нина неплотно прикрыла за собой дверь, чтобы выветривался табачный дым.

– Я тебе свою любимую настоечку приволокла, вишневую. А ты все колдуешь помаленьку? – развеселым голосом спросила Мила, не отводя взгляда от Ивана.

– Не твоего ума дело. – Нина села между Иваном и Ольгой. – Ты бы лучше о себе рассказала. Все на ферме или куда в другое место перешла?

– Всю жизнь в доярках, ничего больше не умею. Иван Иванович, а вот у вас были когда-нибудь доярки?

Очень серьезно посмотрев на Милу, Иван отложил вилку с ножом, взял бокал, доверху наполненный вишневой наливкой.

– Среди моих пациенток доярок никогда не было. Думаю, что клиника, где мы с Ниной работаем, не всем по карману…

– Ага! – нехорошо обрадовалась Мила. – Мы-то за три тысячи горбатимся, а вы там за сотню тысяч получаете.

Иван молчал, пьяно оценивая напрашивающуюся к нему в постель Милу. Нина аж взвилась от ярости.

– С чего ты взяла, что у меня такие деньги? Да, я работаю в дорогой клинике, но всего лишь медсестрой! – Нине самой была неприятна собственная небольшая ложь, но сейчас, после трудного обряда, когда голова кружилась от потери энергии, Милка была ей неприятна. Особенно тем, что бесстыдно заигрывала с Иваном. В общем, Нину прорвало. – Ты, Мила, сама себе профессию выбрала. И я, и ты, и Ольга – все в одной деревне родились. Только пошли по разным путям! Ты ж все больше на мужиков надеялась. И крышу тебе стелили, и огород копали. Мне вон с мамкой никто за бесплатно никакой работы ни разу не сделал.

От приятного полусна очнулась Ольга.

– Хорош орать, Нинка. С какого перепуга ты перед нею, б… поселковой, оправдываешься? А ты, Милка, не подначивай, не заводи никого. – Ольга сделала большой глоток из бокала с темно-вишневым вином. – А вот наливочка у тебя замечательная.

– Мне тоже нравится. – Иван выше поднял бокал с густой, маслянистой жидкостью.

– Не будем ругаться! – в пьяном кураже засмеялась Мила и привстала, наливая в бокал Нины домашнего вина из литровой бутылки. – У всех проблемы. У кого-то радость – картофель крупный, у кого-то горе – жемчуг мелковат. Нинка, не побрезгуй. Наливочка – самый цвет. Пять лет выстаивалась. Леша, ты будешь?

Разлепив глаза, Леша серьезно посмотрел на Милу, на Нину, на Ольгу.

– Буду. А где я?

– У меня в гостях, – устало объяснила Нина и взяла бокал, до краев наполненный вишневой наливкой. – Ну, Ольга, опять же за тебя. И за тебя, Ваня.

Сразу после головной боли – темнота… Темнота сгустилась, запульсировала… И опять головная боль.

Иван повернул голову к источнику света. Ему показалось, что вдалеке, низко, висит квадратная луна. И больше ничего… Он поморгал, приподнял руку. Вместо руки увидел горб белой ткани. Он испуганно дернул рукой, второй схватился за железный стол, на котором лежал.

Иван сел. Маленькое окошко, закрашенное белой краской, перестало казаться луной. Бледный синеватый свет, просачивавшийся через него, свидетельствовал о том, что сейчас ночь.

С трудом спустившись с металлического высокого стола, он ощутил холод белого кафельного пола. Посмотрев на свои босые ноги, Иван сообразил, что он голый. На правой ноге болтался привязанный к щиколотке номерок.

В глубине темной комнаты белели еще несколько простыней на неуклюжих столах.

Он подошел к ближайшему, приподнял простыню… Женские ноги с номерком на веревочке. Он совсем сдернул простыню…

– Черт!..

На него, моргая, смотрела Нина. Шепотом, дрожащим голосом она заговорила, сначала медленно, а потом убыстряя темп.

– Ва-аня, я думала, что умерла… теперь лежу и жду, что же дальше. У меня так голова болит, знаешь, мне холодно очень, и голова чужая. Голова, Ваня, не моя и болит.

Иван послушал ее немного и несильно ударил по лицу. Нина ойкнула и села. Согнув ногу, она рассмотрела номерок.

– Это что же, нас в морг засунули?

Иван поморщился.

– Ну не в «Палас-отель» точно. Запах здесь…