Когда бывшие каторжники вошли в трактир, где после уличного холода им показалось жарко, как в бане, они повеселели. Тепло от печки, светлое пиво в стаканах (на каторге они пили из жестяных кружек), свобода, в которую им трудно было поверить, — все это пьянило, словно вино. Около них суетились служанки. Одна из них присела к их столику и заглянула им в лица.

— Лезорн угощает! — заявили товарищи Жака.

Тот не возражал, спеша от них отделаться. Гренюш заметил это.

— Куда изволите торопиться? По каким таким срочным делам? — спросил он.

— Право, никуда! — ответил Бродар с сильным марсельским акцентом. — Просто хочу отдохнуть. И какое вам дело, если платить буду я?

Служанка заигрывала с ними. Правда, в грубом платье, купленном в тюремной лавчонке, бывшие каторжники выглядели не очень-то авантажно. Однако наружность обманчива: иногда и в кармане грязной одежды лежит туго набитый кошелек…

Бедная девушка, подобно многим другим несчастным, служила для хозяина трактира источником обогащения, в то время как ее уделом и до и после этой веселой жизни в приюте оставались нужда, дырявые башмаки и наконец смерть на мостовой…

— Послушай, красотка, — спросил Жан-Этьен, — есть у тебя любовник?

Его лицо, походившее на мордочку хорька, побагровело, особенно уши, оттопыренные, как у обезьяны.

— Как не быть! Конечно, есть.

— Хочешь еще одного?

— И кого из нас ты выберешь? — добавил Гренюш, охорашиваясь и поправляя грязную тряпку, служившую ему галстуком.

Служанка засмеялась.

— Выбрать трудно: видать, все вы парни хоть куда! Но где вы раздобыли такие наряды? Глянь-ка, вот номер гвоздя, на котором висела эта куртка!

И девушка ткнула пальцем в бумажку на спине Гренюша. Жан-Этьен поспешил сорвать ярлык тулонского старьевщика.

Бродар убедился, что улизнуть невозможно, и был вне себя. Впрочем, на что ему жаловаться? Ведь в конце концов он все-таки увидит дочерей!

«Плохой я отец! — подумал он. — Ничто другое не должно идти мне на ум!»

В новом платье он чувствовал себя очень неловко; ему казалось, что так его легче узнать, чем в лохмотьях, какие он носил в Тулоне.

— Мне вовсе не нужно, чтобы вы были одеты с иголочки! — сказала девушка. — Главное — деньжонки! Я, знаете ли, не слишком тороплюсь на кладбище…

Ее мрачные шутки, вызывающий смех, фривольные жесты пришлись бы по вкусу этим отщепенцам, лишь издали глядевшим на пиршество жизни и готовым наброситься даже на крошки с праздничного стола.

На всем облике этой девушки лежал отпечаток тюрьмы. По-видимому, она уже там побывала, и, без сомнения, ей предстояло снова туда попасть. Она долго страдала, в отчаянии призывая на помощь, но ее призыв, как и призыв других отверженных, остался без ответа. Обессилев в борьбе, она отдалась на волю течения и превратилось в живой труп, поглощенный, подобно миллионам других, равнодушными волнами жизни.

Это создание было олицетворением порока, который, как проказа, распространяется повсюду, где скопляются люди, отупевшие от нужды, позора, страданий. Для Жан-Этьена и Гренюша она была подходящей заменой херувимчиков каторги. В особенности нравились им цинизм, развязность и беззастенчивость, с какими служанка отвечала на вопросы. Ведь они сами были такими… Оба пожирали ее жадными взглядами. Она продолжала:

— Черт побери, хватите меня скитаний по каталажкам! Шитьем ведь не заработаешь на хлеб. Ну, и приходится жить иначе… Некоторые, правда, с горя лезут в петлю. Но мне не хочется, я еще молода!

Ей было шестнадцать лет, но дать ей можно было все тридцать…

Облокотившись на стол, девушка ждала ответа. Вдруг она горько усмехнулась. Уголки ее губ приподнялись, зубы блеснули.

— И подумать только, что меня зовут Виржини[2]… Бедняга отец дал мне это имя. Оно, по его словам, должно было уберечь меня от беды… Ха-ха-ха! Разве можно от нее уберечься? Впрочем, отец уже давно не испытывает ни голода ни холода. В семьдесят первом его расстреляли вместе с другими у высокой белой стены на кладбище Пер-Лашез[3]… Он держал меня за руку, стараясь заслонить своим телом. Я притворилась мертвой: ведь всех, кто шевелился, добивали. Не знаю, как это случилось, но меня не заметили, и я уцелела. Очень нужно было! С тех пор я и пустилась во все тяжкие. Что стало с матерью — не знаю…

Бродар был потрясен рассказом девушки до глубины души, Гренюш оставался безразличным, Жан-Этьен слушал внимательно.

— Ну с, — продолжала Виржини, — кто хочет со мною в постельку? Предупреждаю: денежки вперед.

— Плачу! — промолвил Жан-Этьен, бросая на стол две пятифранковые монеты. Гренюш выложил рядом еще три.

У Бродара оставалось всего около двадцати пяти франков из денег, которые предоставил в его распоряжение Лезорн. Он положил на стол двадцать франков. Ему казалось, что, помогая несчастной, он тем самым помогает своим детям.

Виржини улыбнулась, выставив напоказ полуобнаженную грудь. Жан-Этьен расхохотался.

— Ей-богу, старина, для начала недурно!

Бродар, позабыв, что надо говорить с марсельским акцентом, предложил:

— Давайте, ребята, отдадим ей все эти деньги и оставим ее в покое!

— Согласен! — воскликнул Гренюш в порыве великодушия.

— Вот еще выдумали! — пробурчал Жан-Этьен. — Черт вас дери! Нашли кого награждать за добродетель!

— Санблер! — вдруг воскликнула Виржини и убежала.

К столу подошло чудовище в человеческом образе: безносый, одноглазый мужчина с мертвенно-бледным лицом. Одна щека его была обезображена огромным рубцом, но еще уродливее была другая, на которой зияла язва, прикрытая тряпкой. Завсегдатай трактира, притом с полным карманом, он привык ни в чем не встречать отказа. Самое лучшее вино, самые красивые служанки были к услугам этого бандита. Откуда он брал деньги — никого не интересовало. Иногда девушки сопротивлялись; их охватывал ужас при виде его лица, похожего на лицо трупа. Но всех, кто артачился, хозяин безжалостно выгонял. Исключение составляла Виржини. Давно позабыв всякую щепетливость, она тем не менее избегала объятий этого урода.

Вне себя от ревности, Санблер подошел к бывшим каторжникам.

— Ах, так! — воскликнул он. — Торг устроили? А вот этого не хотите ли?

И, засучив рукава, он показал мускулистые руки с двумя огромными, как молоты, кулаками.

Трое приятелей вскочили. Стол опрокинулся, стаканы и бутылки попадали на пол и разлетелись вдребезги. Началась потасовка. Бродара сшибли с ног; осколки стекла врезались ему в тело и жестоко окровавили.

Мужчины дрались, скользя по лужам пролитого вина. Пока Санблер расправлялся с одним противником, другой пытался схватить его за горло. Стоявшая за прилавком хозяйка и служанки громко визжали; на крики прибежали полицейские. Однако побоище было столь ожесточенным, что они не сразу решились вмешаться. Тем временем сообщники Санблера погасили свет. В воцарившейся темноте слышались лишь вопли женщин и прерывистое дыхание полузадушенных Жан-Этьена и Гренюша. Бродар молчал, судорожно вцепившись ногтями в пол. Все его мягкосердечие улетучилось, уступив место ярости.

Когда снова зажгли газовый рожок, оказалось, что Санблер успел скрыться. Полиция задержала трех бывших каторжников. Чудовищные кулаки урода оставили явственные следы на физиономиях Гренюша и Жан-Этьена, их одежда весьма пострадала. Бродар, изрезанный осколками стекла, был весь в крови.

Ночь они провели в участке. Оба пьяницы заснули как убитые, но Жак не мог спать. Взглянув в окно, он погрозил небу кулаком, как будто там, в безграничном звездном пространстве, равнодушном к людским радостям и страданиям, находился кто-то, кого несправедливо делают ответственным за все земные печали. А ведь на самом деле всему виною низость одних и развращенность других…

Утром задержанных препроводили в префектуру и к десяти часам привели в кабинет г-на N., которому все еще приходилось работать за двоих. Впрочем, он надеялся, что это поможет ему выдвинуться.

— Недалеко же вы ушли, однако! — заметил г-н N.

Гренюш и Жан-Этьен еще не успели прийти в себя после попойки и едва держались на ногах. Бродар, напротив, стоял выпрямившись, высоко подняв голову, и почти с гордостью взглянул на чиновника. Удивленный подобной смелостью, г-н N. снова задумался над тем, почему характер каторжника № 13613 не соответствует данным, содержащимся в его личном деле?