— Да все они перелицевались. Знаешь, как это делается со старой одеждой? В этих людях произошли трагикомические перемены. Вероятно, из ревности к тем, кто сейчас занял их место. Они сделались либералами. И для Марьи Степановны семья дипломата Даутова стала очередной кормушкой.
— Откуда ты все это знаешь? — изумилась Стрешнева. — Мне интересны не столько эти чудовищные подробности…
— Они нам сами это рассказали. Старушка и пианист.
— Это была очная ставка?
— Что-то в этом роде, только в частном, так сказать, порядке. Они топили друг друга как могли. Знаешь ли ты, что с самого начала твоей учебы твоя хозяйка шпионила за тобой, получая от Даутова, то есть от его семьи, зарплату?
— Этого не может быть!
— Было, — ответил Тульчин. — Но самое смешное произошло позже. Однажды ты познакомилась с этим богатырем, Владимиром Осетровым. И Марья Степановна безответно влюбилась в него. Это случается с пожилыми дамами.
— Бедный Вовка, — вздохнула Вера. — Отчего же она не отравила меня?
— Она считала, что ты наперсница ее тайны. Это также бывает с пожилыми дамами, прежде работавшими в Кремле. Она решила, что ты ее человек. Старушка продолжала исправно получать деньги от Даутова, но начала всячески вредить ему.
— А он нанял других…
— Да, — ответил Алексей. — Постепенно ты стала главной угрозой существования пианиста Даутова.
— Так это Марья Степановна украла фотографию, где я стою рядом с Крутицким?
— Нет, — возразил Тульчин, — она существо по-своему благородное. В известных пределах. Это сделала другая дама, если ее можно так назвать. Неудавшаяся театральная звезда, одна из пассий пианиста Даутова…
— Похожая на булгаковскую Геллу?
— Не просто похожа, но будто ее специально стилизовали под ведьму или такую своеобразную кикимору.
— Да кому это надо? — все больше изумлялась Вера.
— О, в Москве все надо, — засмеялся Тульчин. — Это такой поход за чужой славой. Но к Даутову ее приставил не кто иной, как…
— Владимир Павлович Третьяков, — вставила Стрешнева, чтоб хоть как-то поучаствовать в открывающейся феерии.
— Ну да, он на протяжении многих лет был эдаким гуру для юного пианиста Даутова, превратил его в свое автономное сознание, причем сильно откорректированное. Он хотел видеть в нем себя, как всякий учитель в своем ученике. Но презирал Даутова, как всех прочих людей. И потому сильно уполовинил своего глиняного человечка.
— Я хочу есть, — ответила Вера, — эта страшилка пробудила во мне зверский горный аппетит. А то нас не поймут гостеприимные хозяева.
— Поймут, — сказал Тульчин. — Они уже поняли и помогли нам с тобой. Ведь в Сетубале были гости из Лиссабона. Они приезжали за тобой. И уехали сильно потрепанные. В доме Хуана все эти дни находились вот эти милые люди, похожие на пиратов. Им пришлось объяснить визитерам, что к чему.
— И все-таки мне совершенно непонятно, отчего так много шума по ничтожному поводу.
— Повод самый серьезный, потом расскажу. Но я тебя умоляю — не надо ничего бояться. Абзац, как говорят военные.
Они шли от источника по извилистой тропинке между высокими дубами, шумное веселье в доме друзей было слышно издалека. С приходом Веры и Алексея застолье сделалось еще более громким. Повод затеять удалую пирушку выдался просто замечательный.
Тульчин произнес длинный тост по-французски.
Катарина слушала, улыбаясь, и переводила соотечественникам речь гостя. Из нее следовало, что Россия и Португалия сестры. А связано такое предположение с общим укладом жизни — гостеприимством, доблестью мужчин и красотой женщин. Компания Хуана встретила этот эмоциональный спич, который Алексей сопровождал эффектными дирижерскими жестами, с восторгом.
Тульчин осушил старинный кубок, наполненный другим бородачом, отчасти похожим на русского, и только тогда Вера почувствовала, что за все это время он не отдыхал ни секунды.
Но прежде чем девушка успела обвинить во всем себя, в ней точно возник алмазный свет, которого раньше не было. Думать о себе отдельно от Тульчина теперь не было никакого смысла. Виновата она или нет, злой рок повелевал ею или всемогущее провидение да какая, в сущности, разница! Эта неизвестность вернула их друг другу.
Катарина говорила о том, что Вера и Алексей просто обязаны поселиться в Сетубале или купить здесь дом, чтобы приезжать сюда как можно чаще. Ведь в Португалии нечто русское видно невооруженным глазом.
По реакции Тульчина можно было догадаться, что он нисколько не возражает. Он хотел бы жить, причем одновременно, в двенадцати точках мира сразу.
Стрешнева всячески хотела отодвинуть свое «я», чтобы этот опытный хищник опять не вывернул все наизнанку, как в прошлый раз. Она старалась не думать о последнем московском разговоре, превратившемся в ссору, которая едва не закончилась трагически. И все-таки с ужасом вспомнила все до мельчайших деталей.
И поначалу испугалась себя. Вере показалось, что где-то внутри зашевелился дракон. Она даже увидела себя со стороны, убегающую отсюда, куда глаза глядят, в руки бандитов, мерзавцев, купленных за большие деньги врачей и санитаров, которые окончательно превратят ее в человекообразное инфантильное отребье. И ужаснулась тому, что однажды уже сделала это. Не так явно и откровенно, как в этом видении, но, по существу, она поступила именно так.
Почему и для чего? Ведь это было бессознательным самоубийством. Она слышала, что люди, стремящиеся свести счеты с жизнью, не обязательно стреляются, вешаются или пьют яд, — есть десятки других эффективных способов. Например, смертельные игры, вроде езды с бешеной скоростью на автомобиле.
Игра со славой или разнообразные подобия ее — едва ли не то же самое. Скрытая форма суицида. Мало ли молодых звезд блистало на европейском небосклоне! А где они? Куда пропали? В каких трущобах или мещанских кварталах влачат теперь свое жалкое существование? Представив все это в мгновение ока, Вера стремительно разрешила для себя все вопросы, чтобы в случае чего Алексей не уловил бы и тени сомнения на ее лице.
Но вышло совсем не так, как она предполагала…
Вечером они с Алексеем отправились в долину ключей. Вера хотела, чтобы Тульчин послушал гармонический шум, похожий на дальний гром подземной кузницы, в которой не покладая рук трудятся сказочные кузнецы и ювелиры, умножающие сокровища тамплиеров.
— Да, здесь все — музыка, — заметил он. — Идеальное место для тебя. Как же ты попала именно сюда? Я тебя не шокирую этим вопросом?
— Да что ты, после того как я потеряла способность помнить о многом, а потом вспомнила все, со мной что-то сделалось. Москва для меня, например, сейчас заселяется вновь. Сейчас в ней всего несколько жителей. Ты да капитан Кравцов, Володя Осетров, моя кошка Штука, Танюшка в своем Тропареве. Соболева сама по себе, не важно, что она профессор и ученица великого Генриха Нейгауза.
— Прости, что я тогда не к месту процитировал Нейгауза, — куда-то в сторону произнес Тульчин.
Он смотрел на солнце, опускающееся за темные дубы.
— Я все простила тебе в тот же вечер. Я расскажу после, как это со мной происходило. Интересно, так я разговаривала сама с собой, как Баба-яга со своей ступой.
— Ты можешь спокойно готовиться к московскому конкурсу, — без всякой связи сказал Алексей. — Тебе никто теперь не сможет помешать.
— Даже всемогущий Третьяков? — без видимого интереса спросила Вера.
— Надеюсь, что нет. Сейчас он под пристальным наблюдением нашего несравненного «шерифа». Оказывается, он был связан с замечательным деятелем, этаким наркодельцом, державшим в руках всю наркоторговлю Сибири и Урала.
— Удивительные вещи, — спокойно произнесла Стрешнева. — Кажется, я даже знаю его кличку. Не Новик ли? Новиков, наверное.
— Откуда ты знаешь? — удивился Тульчин.
— В Питере подслушала. И понимаю теперь, что тот «репортер» с самолета тоже его человек. А если сопоставить некоторые высказывания капитана Кравцова, то получается, что никакой он не репортер, а мент, которого Павел вычислял, Палкин, кажется. Но что-то мне все это теперь, Алеша, не интересно. Конкурс-то будет?
— Еще как будет, — печально сказал Тульчин. — И ты его выиграешь! Я нисколько не сомневаюсь.
— Нет, — возразила Вера. — Во-первых, скандал этот… газетный…