Елена Гонцова - Ниточка судьбы

— Никакой мистики, — парировала Вера. — Я хотела выйти в люди, не скрою. Правда, ни системы, ни метода у меня не было и быть не могло. Кроме детской бесчеловечности, которой я, конечно, отличалась.

— Когда мой муж Никита познакомил меня с Алексеем, — важно произнесла Юлька, — и я узнала, что ты когда-то сбежала от него в Москву, я тебя похоронила. Поняла, что ты способна на самоубийство, что у тебя это в крови.

— Да чепуху несешь, Юлька, — обиделась Стрешнева. — К тому же я переменилась настолько, что ты можешь молчать обо мне. Дай-ка я лучше помогу тебе справиться с этой разъяренной сковородой. Как вообще можно что-либо готовить на таком огне!.. Когда ты уехала из России, — продолжала Вера, делая безуспешные попытки перехватить инициативу приготовления пищи у подруги, — я немного растерялась. Проложенная тобой дорога мне показалась слишком уж обыкновенной, тривиальной, что ли. Многие идут таким путем — выходят замуж за границу. Мне хотелось достичь чего-нибудь самой, понимаешь? Но теперь это уже не имеет значения.

— Бифштекс с кровью готовится только на таком огне, и не лезь со своей помощью, только мешаешь. Лучше хлеб нарежь, сделай бутерброды с паштетом, — вон там, из гусиной печени, и вымой листья салата. — Юля заняла выгодную позицию у плиты, оттеснив Стрешневу к холодильнику.

Потом они весело и изысканно накрывали стол. Белоснежная скатерть, тонкое стекло, серебряные приборы, — Вера отметила про себя, что все в доме у Юльки было безукоризненно.

— С каждым днем все возрастающими темпами повышается уровень жизни эмигрантов, — голосом диктора телевидения советских времен произнесла Вера.

— Когда я увидела тебя по телевизору, — продолжала гнуть свою линию Сычева, — думала, что упаду в обморок. Для твоего внутреннего устройства столь шумный успех — это несчастье.

— Отчего же? — удивилась Стрешнева. — Зато сразу же приехал Алексей, которого я было навсегда утратила. Думаю, что это как-то связано.

— Связано-то связано, — мечтательно ответила парижская подруга. — А помнишь ли ты мой звонок после твоего возвращения из Норвегии? Я угадала, что на твоем столе роскошный букет пионов.

— Как сейчас помню, — важно ответила Вера. — Уж не хочешь ли ты сказать, что приезд Алексея устроила ты?

— Ни в коем случае, просто он как раз гостил у Никиты, и мы довольно часто говорили о тебе. Потом он моментально исчез, позвонил из Москвы и спросил у меня, какие цветы ты любишь больше всего в это время года.

— Мне кажется, ты сочиняешь про меня роман и хочешь, чтобы я занялась тем же.

— На самом деле все просто. Нужно не идти против себя, а совершать поступки. Пойми одно, чтобы не пропасть в этом мире, нужно прицепиться к сильному, умному, талантливому, удачливому мужику. И только тогда, когда ты будешь под его абсолютной защитой и покровительством, можно подумать о самостоятельном творчестве. Запомни это, подруга. Вот я взяла и приехала однажды к Никите в Париж. Он знать обо мне ничего не знал. Я возникла как чертик из табакерки. И была уверена, что он оценит мое диковинное появление. Вся моя поклажа состояла из его нового романа, написанного на французском, и серебряного браслета на левой руке. Эта книжка мне ужасно понравилась, а я ужасно понравилась Никите. «Ты будешь моей женой», — сказал он и сжал мне запястье, на котором красовался серебряный браслет.

— У нас с Алешей все было совсем не так…

В окнах за темными кронами деревьев блеснула молния. И это сияние не прервалось сразу, а причудливо разбежалось в изменившемся пейзаже, прежде чем послышались мощные удары грома.

К ужину вернулись мужчины. Они еще некоторое время оживленно обсуждали что-то, чем, видимо, были сегодня заняты, и лишь после этого Никита обратился к женщинам:

— Итак, Алеша будет руководить моим оркестром. Только что мы заключили контракт. Кстати, Верочка, хочу раскрыть вам секрет, — выбор этот был сделан Алексеем из-за вас. Он подумал, что вам будет легче жить в Париже, поскольку здесь ваша старинная подруга и моя прекрасная жена Юлия. Так что именно вам я обязан счастьем в течение года работать с моим хорошим другом.

Вера поняла, откуда в Афанасьеве эта чудесная способность писать книги на нескольких языках и при этом быть пианистом-виртуозом. Чего бы он ни касался, мгновенно обретало строй, порядок и завершенность.

С удивлением заметила девушка, что ее Алексей во многом похож на своего парижского приятеля. И когда разговор коснулся этого их сходства, Афанасьев, не мудрствуя лукаво, высказал свои взгляды, совершенно космополитические, нисколько не смущаясь, как они будут восприняты.

— Деление на так называемые нации весьма условно. Есть более устойчивые звенья. И называйте их как угодно — семьи, кланы, цеховые какие-то единства, — это справедливо будет только в одном случае, если за всем этим конгломератом будет четко просматриваться древо общей истории и культуры.

— Пожалуй, это можно понять на примере музыки, — заметил Алексей.

— Ну да, — смеясь ответил Никита. — Ничего нет проще музыки. Она вненациональна, если говорить о ее понимании. Ведь австрийскую, например, музыку не надо переводить на русский язык. Так что мой тост за материк, на котором мы встретились, то есть за мировую культуру как таковую, сотворившую нас, вне зависимости от того, где мы располагаемся, и сделавшую нас удивительно похожими друг на друга при абсолютном личностном различии. Первая симфония Тульчина как раз подтверждает мои мысли. Образы, которые заявил Алексей, имеют отношение только к любви. А она — явление божественное, всемирное. Разница только в том, как конкретный человек переживает это космическое явление. Фортепианная партия этой блестящей симфонии, кстати сказать, — несомненно это вы, Вера, ваш образ. И мне особенно приятно сейчас напрямую общаться с мелодией, то есть с вами.

Вере оставалось только соглашаться, ведь о тайнах мировой жизни размышляют многие люди. Но прикоснуться к этим тайнам, разгадать их можно только практически. И наиболее совершенный ключ — конечно же любовь. Или творчество, замешанное на любви. В эту ночь Вера, как тогда в Москве, пробралась в комнату Алексея, и все было как прежде, может, только чуть больше грусти прибавилось да появился оттенок бережной нежности в его поцелуях.

На следующий день Вера и Алексей стали готовиться к отъезду, как было решено еще по дороге из Мадрида. В Париже решили не задерживаться, несмотря на уговоры хозяев. Во Францию предстояло вернуться через две недели ради подготовки к премьере новой симфонии Тульчина.

Они гуляли по Парижу, за недостатком времени посетили только знаменитые места, в том числе кафе на Монмартре, о нелепой встрече в котором, бахвалясь, рассказывал Третьяков. Вера пересказала этот анекдот, показывающий Владимира Павловича в совершенно диком свете, Алексею, и он долго смеялся, приговаривая: «Неужели этот кот не понял, что выдал себя с головой?!»

Потом, конечно, купили несколько превосходных нарядов для Веры. Она смущалась, говорила, что это лишнее, что тряпок у нее и так полно, а тело все равно одно, но Тульчин настоял на двух костюмах, трех парах изящных туфелек и длинном, нежно-серебристом и пушистом пальто.

Он было заикнулся, что лучшие в мире свадебные платья в Париже, но тут Стрешнева была неумолима. Честь готовить подвенечное платье в их семье принадлежала родителям невесты, причем платье непременно должно быть похоже на аналогичные наряды бабушек и прабабушек по материнской линии, все передается от матери, как титул и фамилия.

Потом они сидели в ресторанчике Эйфелевой башни, пили удивительно вкусный, крепкий, горький и очень горячий кофе. Вера морщила губы, дуя на поверхность обжигающего напитка, и рассуждала об их с Алексеем судьбе, столь необычайной.

— Как все совпало, — удивлялась она. — Что же это было? Предопределение? Если все, что было прежде, я могу назвать злым роком, то как он мог столь счастливо нас свести?

— Это нормально. Видимо, добрым силам было необходимо, чтобы мы прошли испытание. Нечто вроде экзамена на жизнь…

— Москва встречала нас во мраке, переходящем в серебро, — сказала Вера, вдыхая забытый московский воздух. И что мы тут будем делать, Алеша? Мы чужие на этом празднике жизни, так, по крайней мере, я думаю сию минуту. Капитан Кравцов и кошка Штука — вот что имеет для меня цену.