Анастасия Эльберг - Ночь, когда она умерла

— Надеюсь, ты рассказывала только хорошее? — заговорил я.

— Плохое обычно не рассказывают, а демонстрируют. — Колетт поднялась и положила руку Нуре на плечо, приглашая присесть, а потом снова обратилась ко мне: — Нура — моя подруга. Мы вместе работали в Амстердаме.

Я предложил Нуре абсент, и она согласилась. В последний раз я готовил его довольно давно, но руки быстро вспомнили нужный навык.

— Я посмотрел на вас и подумал, что вы родились в Саудовской Аравии.

Нура наблюдала за тем, как плавится сахар.

— Вы почти угадали, — сказала она. — Я родилась в Сирии. Но это было давно. Я росла во Франции, получила образование во Франции… я европейская женщина.

Я поднял глаза и спросил по-французски:

— Так вы, можно сказать, француженка?

Нура кивнула.

— Я жила во Франции до тех пор, пока мне захотелось свободы. Выпьем на брудершафт, доктор?

Было странно пить абсент на брудершафт, а поцелуй наш по продолжительности и откровенности нарушал все правила первого знакомства, но мы сделали вид, что это в порядке вещей. После очередного стакана абсента и беседы на отвлеченные темы я предложил Нуре кофе. Она извиняющимся тоном сказала, что кофе не пьет, так как это вредно для фигуры, а фигура — ее рабочий инструмент (она на самом деле оказалась танцовщицей). Но от опиума она не отказалась. Уже через пять минут мы поочередно грели тонкую трубку над лампой и делали по нескольку затяжек.

— Где ты училась танцевать? — поинтересовался я.

Нура, чуть прищурившись, смотрела на сцену.

— Не поверишь, но меня никто не учил танцам. Просто в какой-то момент — я тогда была очень маленькой — я поняла, что хочу танцевать. Тело будто само подсказало мне. А потом я наблюдала за тем, как танцуют другие, и пыталась повторять это самостоятельно.

— Это похоже на мою историю. С одним отличием — мама за меня решила, что я должен заниматься танцами профессионально. Сначала я ненавидел уроки танцев, потому что мне хотелось играть в футбол. А потом понял, что одно другому не мешает. Правда, футбол со временем себя изжил. У меня никогда не было желания самоутвердиться, особого азарта и удовлетворения от побед я не испытывал. А танец для меня всегда был, прежде всего, творчеством, способом выразить свои чувства.

— О, понимаю! И, пожалуй, соглашусь. — Она коснулась моей руки и улыбнулась. — Приятно найти родственную душу. Хотя, конечно, танцор всегда поймет танцора. Я думаю, что есть два основных способа выразить себя: творчество — танец, в нашем случае — и секс.

Нура подняла голову и посмотрела на меркнущие лампы — в такой час мы избавлялись от лишнего света, оставляя только приятные для души и глаза красноватые лампы, с которыми у большинства посетителей ассоциировалась атмосфера клуба.

— У вас тут так уютно. Колетт много рассказывала мне о вашем клубе. — Она сделала затяжку и протянула мне трубку, но в последний момент снова забрала ее. — А что же во второй половине, о которой не принято говорить вне этого заведения?

— Хочешь посмотреть на вторую половину?

— В следующий раз.

Сегодня комнаты наверху выглядели странно: красные плафоны освещали только одну половину комнаты, а во второй царил сумрак. Скорее всего, это было связано с происходящим во второй половине клуба — Адам не успел рассказать мне, что он придумал на этот раз, а я по причине плохого настроения не поинтересовался. Теперь меня разбирало любопытство, в котором была доля облегчения — в темной половине комнаты находилось, в том числе, и окно, рядом с которым я в прошлый раз увидел Беатрис.

Хотя о Беатрис я думал в последнюю очередь, потому что опиум брал свое, и небольшая коробочка с оставленной в ней иглой еще не опустела. Этого было достаточно для того, чтобы заставить себя забыть об окружающем мире до завтрашнего утра. Я сидел в кресле и наблюдал за танцем Нуры. Она перебрала несколько дисков в проигрывателе и, то ли случайно, то ли намеренно поставив «One Caress», воспользовалась игрой красного света и тени, напомнив мне эротическую богиню с привезенной мной из поездки на Кипр курильницы. Образ довершал повисший в безветренном воздухе опиумный дым.

— Хочешь потанцевать со мной? — предложила она, протянув мне руки.

Я поднялся из кресла, но Нура подняла руку, делая мне знак остановиться.

— Но только с одним условием. Я завяжу тебе глаза.

— О нет, нет. Я не люблю такие игры. Я предпочитаю…

— … смотреть. Я знаю. Потом ты посмотришь, обещаю.

Почему-то я подумал о том, что танцорам на репетициях завязывают глаза для того, чтобы они «посмотрели в душу», а также чтобы научились лучше чувствовать партнера и танец. Разумеется, танцевать с завязанными глазами было неудобно. Но скоро я понял, что смысл заключался не в танце.

— А теперь, — услышал я над ухом голос Нуры, — попробуй меня найти.

Я обычно хорошо чувствовал чье-то присутствие рядом, но поймать Нуру оказалось не так-то легко. Как только я касался ее, она ускользала, оставляя мне один из предметов своей одежды. В какой-то момент я взял ее за запястья и уже был уверен в том, что вышел из этой схватки победителем, но Нура ловко вывернулась и оставила у меня в руках свои перчатки.

— Я сбился со счета, — рассмеялся я, когда она отдала мне свою цепочку. — Когда я могу признать свое поражение, оставив при этом незапятнанной свою честь?

Как и в самом начале, Нура оказалась у меня за спиной. Она сняла с моих глаз повязку и убрала ее, проведя шелком по моей шее.

— Уже сейчас, — сказала она. — Но я буду рада, если ты захочешь взять реванш.

Почти всю сознательную жизнь английский был моим вторым языком, и я знал его в совершенстве, но не владел им так, как французским. Не потому, что знал недостаточно слов или мало читал, а потому, что был уверен: есть много вещей, о которых лучше говорить по-французски. Ни на одном языке не получится так тонко описать ощущения, испытываемые при близости с женщиной. Конечно, иногда в постели я мог сказать пару слов или фраз на родном языке, но делал это, скорее, от переизбытка эмоций, а не в попытке точнее себя объяснить. Сейчас я мог свободно объяснить женщине, что я чувствую, рассказать, используя самые близкие мне слова — и рассказать не в общих чертах, а поговорить о самых незаметных оттенках ощущений, и так откровенно, как хотелось нам обоим.

— Я влюблена в этот язык, — сказала мне Нура. Она лежала, удобно устроившись на моем животе, и иногда протягивала руку для того, чтобы взять трубку. Опиума становилось все меньше, а на душе у меня становилось все спокойнее.

— Да, он прекрасен. Как и ты, впрочем.

Она повернула голову и посмотрела на меня с лукавой улыбкой.

— Кто-то сейчас мерзнет, а ты лежишь в постели с восточной красавицей. Разве это справедливо?

— Каждый получает то, чего он заслуживает. Ты со мной согласна?

Нура взяла мою руку и снова легла, положив ее себе на грудь.

— Согласна, — ответила она, закрывая глаза.

В какой-то момент я подумал о том, что это спокойствие слишком идеально, и что-то должно его нарушить. И стук в дверь не заставил себя ждать.

— Вивиан, извини, что мешаю, — раздался из-за двери голос Колетт. — К тебе пришли.

— Это должны быть очень, очень важные гости, — ответил я, не двигаясь с места.

— Вивиан, пожалуйста. Или ты выйдешь, или я его убью.

— Она воинственная дама, — подтвердила Нура.

Мне пришлось одеться и открыть дверь. Саймон несколько секунд изучал меня, наблюдая за тем, как я застегиваю рубашку.

— Добрый вечер, — сказал он. Ничего умнее ему в голову не пришло.

— Что случилось?

— Лорена. Ее нет уже пару дней. Все вещи на месте, деньги и бумажник — тоже… — Наверное, на моем лице можно было прочитать все эмоции, которые я испытывал в тот момент, потому что Саймон сконфуженно замолчал, после чего продолжил: — Прости, что заявился вот так, но я и понятия не имею, к кому можно обратиться. Ты — единственный человек, которого я знаю в этом городе, и…

— Тебе дать адрес полицейского участка?

Он покачал головой.

— Ты не понимаешь. Я знаю, что с ней все в порядке. Просто…

— Просто что?!

Только Саймон мог придти ко мне посреди ночи в самый неподходящий момент под идиотским предлогом, который казался ему важнее всего на свете.