Лапа Ягуара свежевал броненосца. Броненосца подстрелили, и потому мяса с него много не снимешь, но чужаки хотели отведать его вкус и почувствовать себя хорошими охотниками. Они также поймали несколько игуан и надели им на шеи веревки.
— Вас оставим на потом, — сказал им Лапа Ягуара.
Звери щурились, наслаждаясь утренним солнцем.
— Они собираются поделить нас так, чтобы каждая досталась одному мужчине, — сказала Малинцин Кай, шинкуя лягушку и жуя лист кинзы, чтобы сплюнуть его в еду. У нее было лишь две руки, и потому во время готовки она работала также и зубами.
— Ты видела густой мех на лицах чужаков? Разве они не отвратительны? Похожи на муравьедов.
Малинцин знала, что майя были очень чистоплотным народом и купались несколько раз в день. Но чужаки и вправду были грязными. Они не знали, что следует сооружать помещения из высокого тростника, чтобы там скромно опорожнять желудок, а затем ночью выносить нечистоты и разбрасывать их по огороду, чтобы урожай рос лучше. Они опорожнялись, не думая о приличиях, словно собаки: на берегу, на лугах, у кораблей, расстегивая свои странные одежды и спуская их до колен. Они плевались слизью. Мухи следили за каждым их движением. А как они ели? Словно жадные дети, так что пища и напитки стекали по подбородкам, капая на грудь. Кроме того, они непрерывно разговаривали в полный голос, начиная с того момента, как вставали со своих циновок по утрам, а по ночам громко пели. Они разговаривали даже со своими огромными животными: шептали им в уши, издавая какие-то странные щелкающие звуки. Звери закатывали глаза и отвечали им дикими криками. Некоторые женщины поначалу думали, что огромные звери умеют говорить на человеческом языке, но потом поняли, что это не так.
Их собаки были совершенно невиданными созданиями, хотя и поменьше травоедов. Щенки у ацтеков и майя спали с детьми, чтобы те не мерзли, а когда безволосые псы вырастали и становились толстыми, их забивали и делали из них плов. Чужаки не ели своих собак. Наоборот, эти жуткие создания с оскаленными пастями вполне могли сожрать человека по приказу хозяев. Кай, Лапа Ягуара и все остальные предупреждали Малинцин, что собаки помогают чужакам ловить беглецов.
Тем утром несколько чужаков, похожих на гусениц, упражнялись в стрельбе из луков, маленьких, но очень мощных. Стрелы, спускаемые с тетивы, преодолевали большие расстояния. Другие чужаки бегали с копьями в руках, разя деревья. Некоторые держали в руках топоры с длинными рукоятями: сначала вращали их над головами, а затем рубили кусты. Некоторые маршировали по побережью под барабанную дробь, скандируя: «Izquierda, derecha! Izquierda, derecha!»[8]. Травоедов мыли и расчесывали под руководством красивого дикаря по имени Альварадо.
Малинцин Таракан чем-то напоминал отца. Она никогда не говорила об этом Кай или Лапе Ягуара. Тем не менее этот белый держался гордо, как и ее отец, у него тоже были короткие ноги и широкая грудь. Ни один мужчина, за исключением ее отца и Кортеса, не смотрел ей прямо в глаза. Правда, во всем остальном он не имел ничего общего с ее отцом. Кай называла чужаков гусеницами из-за их гладких ворсистых штанов. Когда чужаки представали перед ними в своей белизне и обнаженности, она называла их личинками. Позже, когда Малинцин выучила их язык, она узнала, что таракана они называют «la cucaracha». «El mono» — это обезьянка, «la oruga» — гусеница, а «el gusano» — червяк. Агильяр, тот самый, кто объяснил ей предназначение виселицы в Веракрусе, каждый день учил ее новым словам. Он был чужаком, но побывал в рабстве у майя, и потому знал их язык. Более того, кожа Агильяра была коричневой, а не светло-желтой, розовой или нежно-белой, он ел, склонившись над землей, и к одежде чужаков он явно не привык. Малинцин считала его почти своим, человеком солнца, хотя Лапа Ягуара и говорил, что не стоит доверять ему так же, как и всем остальным.
Если ее народ можно назвать народом солнца, думала Малинцин, то бледных дикарей следует назвать народом луны. Луна опустилась в объятия моря, и от этого холодного соития родились белые люди. У некоторых из них были глаза цвета моря, у других же волосы напоминали сушеные водоросли, они не расчесывали и не стригли их, как подобает воинам. Губы их вождя напоминали губы рыбешки — это был совсем не человеческий рот, и, как и у всех остальных, его панцирь отливал серебром.
— Интересно, кому из них меня отдадут? — спросила Кай, так как женщины по-прежнему жили в одном шатре. — Лапа Ягуара говорит, что они весьма привязаны друг к другу. Он видел странные обычаи, за которые по нашим законам следует наказание.
— Лапа Ягуара весьма наблюдателен, Кай.
Действительно, у Лапы Ягуара глаза были хитрыми, как у грызуна. Умелый мясник, он свежевал кроликов и собак так ловко, как другие чистили фрукты. Он думал, что если бы не родился простолюдином, да еще и столь странным, то стал бы жрецом, одним из тех, кого окружали почетом, кто вырезал сердца у пленников, сдирал кожу на церемонии свежевания и носил эту свежеснятую кожу как накидку; тогда бы он отпустил волосы и пропитывал их кровью. В крайнем случае, он стал бы воином, настоящим ягуаром или орлом.
— Мне все равно, кому меня отдадут, — сказала Малинцин.
Ее удивило то, что Кай это волнует. Разве она не ненавидела их всех так же сильно, как Лапа Ягуара? И все же Малинцин знала, что Кай, словно рыба, выброшенная на берег, трепыхалась от мгновения к мгновению, от счастья к грусти, от надежды к разочарованию. Иногда Малинцин утомляли попытки понять Кай, но та была ее единственной подругой. Другие женщины не любили разговаривать во время готовки, подачи пищи, уборки и очередной готовки. Опустив голову на циновку, они засыпали, проваливаясь во тьму забвения, и не позволяли себе даже взмахнуть ресницами до того момента, когда их будили утром.
Хотя Малинцин и Кай уставали после работы, им все же нравилось наблюдать за испанцами через проем их шатра. Эти странные люди выбирались из тяжелых серебристых панцирей, словно белые червяки, а затем снимали с себя одежды, в которых они напоминали гусениц. Они лежали у большого костра, вытянув ноги к пламени, опирались на локти, грея зловонные ступни, смеялись и говорили все вместе, словно старики, перепившие пульке на свадьбе. Двое играли на музыкальных инструментах: один — на тыкве с длинной шеей и привязанными к ней струнами, а другой — на флейте. Чужака, игравшего на тыкве со струнами, звали Ботелло. На голове у него курчавилась копна черных волос; казалось, там устроилось на ночлег множество черных гадюк. В ухе у него болталось золотое кольцо, а одна нога была сухой, и потому он выбрасывал ее перед собой, прихрамывая. Другой музыкант, красавчик Альварадо, с удовольствием играл на флейте, и с большим мастерством. Его кожа источала страсть юности, глаза были бирюзовыми, а волосы красновато-желтыми, как полуденное солнце. Он был офицером, одним из внутреннего круга. А в самом центре этого круга находился Кортес, все же другие вращались вокруг него.
Альварадо — красивый.
Куинтаваль — злой.
Исла — подлый.
Агильяр — нервный.
Нуньес — скромный.
Ботелло — загадочный.
Пуэртокарреро — сентиментальный.
Брат Франсиско — добрый.
Отец Ольмедо — святой.
Аду — молодой.
Подруги обсуждали свою новую жизнь каждую ночь, пока Малинцин нежно и заботливо, будто настоящая мать, расплетала волосы Кай, приглаживала их расческой из колючек кактуса, а затем втирала в кожу ее головы мазь из утиного жира, смешанного со сладкой корой. В мерцающем свете костра Кай со своими косыми глазами и узким лицом напоминала принцессу или ведьму. «Но ведь это я принцесса, — напомнила себе Малинцин, — так что же, значит, Кай остается роль ведьмы?» Словом «кай» майя называли небольшую черную птицу, но иногда Малинцин думала, что Кай со своими маленькими немигающими глазками скорее напоминает ворону, чем птичку-овсянку.
— Чужаки в коричневых накидках женщин не получат, — размышляла вслух Кай. — А мне больше всего нравится толстяк в коричневой накидке. Он всегда кивает нам, улыбается и приветствует нас на своем языке. Из всех остальных мне бы еще хотелось достаться тому, кто кажется опаленным, будто он упал в костер или слишком приблизился к солнцу. Его волосы торчат, как маленькие молнии, пытающиеся вернуться на небо.