Перед смертью старик попытался послать в его адрес проклятие, может быть, самое действенное и сильное из всех земных проклятий. И оно непременно настигло бы Германа, но старик не успел произнести его полностью. Стоило только Герману сомкнуть свои пальцы на его горле, и проклятие перешло в предсмертный хрип. С тех пор покой Германа покинул, и у него случались приступы потери сил. Перечитав стариковскую писанину, Герман отыскал выход и теперь часто черпал силы в таких вот местах, как это.
Откуда-то из тумана вдруг появилась чайка, чуть не задела его крылом, разразилась протяжным надрывным криком и снова канула в клубящийся туман. Крик ее повторило сердце Германа. Пожалуй, если его сердце и кричало когда-нибудь, то как эта безумная птица. И каждый раз в такие минуты Геля появлялась перед ним словно наяву. Ощущение ее присутствия было до того зримым, что плавающий перед ним образ легко можно было принять за призрак. Глаза ее были влажными и всегда устремлены на него с любовью. Она была как живая… Но ее нельзя было взять за руку, усадить на колени, растрепать черные косы, припасть к жарким губам.
В последнее время образ стал расплывчатым. Он забывал какие-то детали, забвение размывало мираж. Неужели пройдет еще несколько лет, и он вовсе позабудет ее лицо? Ведь ни портрета не осталось, ни вещицы какой… Чем дальше Геля уходила от него, тем острее он чувствовал свое одиночество…
Снова надрывно прокричала чайка, и образ возлюбленной окончательно растворился в густом тумане. Герман очнулся. Нет, не для того он приплыл сюда, выбрав именно этот странный день, совсем не для того.
После смерти Гермогена, точнее после того, как он помог ему перейти в мир иной, в сундуке осталась толстая стопка листов, исписанных круглым бисерным почерком. Первые листы датировались XVI веком, и прочесть их было непросто. Герман прекрасно знал немецкий, венгерский, польский, румынский, но вот малоросский язык понимал не всегда правильно. Ему помогла тогда Геля. Она знала чуть ли не все малоросские наречия и читала ему отрывки, которые он не мог осилить. В одном из них и было сказано про силу, про то, что существуют такие места.
Герман попытался выполнить инструкции старика, но в любой церкви ему тут же становилось плохо. Еще в детстве он упал на пороге храма, не успев выйти, и его едва привели в чувство — он задыхался, хрипел, а потом мучился страшной головной болью. Встреча со стариком прояснила для него многое в собственной натуре и утвердила в мысли, что управляют им силы отнюдь не светлые. Поэтому он сам составил себе рецепт и черпал силы там, где были сконцентрированы силы зла. Вот и теперь, услышав легенду о страшном бароне, он почувствовал, что его тянет на уединенный остров, служивший когда-то пристанищем величайшему злодею.
Рассказывали, что менее полувека назад остров этот принадлежал барону Унгер фон Штернбергу — самому великому из сынов Врага человеческого. Наклонности его натуры привели к тому, что на седьмом десятке лет он полностью предался адским утехам. Говорили, что сюда его привело изгнание, повлеченное не чем иным, как самодурством императора Павла, а потому душа его очерствела и он устроил здесь настоящий ад.
Только вот мыслимо ли предположить, что человек степенный, всю жизнь вращавшийся в высших кругах в России и в Европе, на старости лет изменил своим принципам и стал настоящим дьяволом? Полиция всегда готова валить все на неожиданное помешательство. Иначе ей пришлось бы проследить многочисленные маршруты европейских путешествий барона, где она скорее всего и обнаружила бы его кровавый след — цепочку нераскрытых преступлений, таинственных исчезновений людей и прочих странных событий. Частые перемещения барона по Европе свидетельствуют о том, что была в них какая-то нужда. У Германа тоже была нужда менять свой облик, менять свое логово. Он прекрасно понимал, зачем человек петляет по жизни, а не сидит себе спокойненько в теплом углу.
Так вот, когда барон Карл Унгер фон Штернберг впал в немилость, или, как полагал Герман, когда приступы человеконенавистничества стали душить его ежеминутно и требовать ежедневных жертвоприношений, он построил на острове высокую белую башню. Наверху в круглом застекленном помещении он разместил библиотеку. Это была уловка, необходимая по тем причинам, что в башне жили маленький сын барона и гувернер мальчика. Вечерами он нежно целовал своего отпрыска и ждал, пока гувернер уляжется спать вместе с мальчиком. А затем шел в библиотеку и включал свет.
Именно в этом и заключался фокус. В темноте непроглядной ночи башня превращалась в маяк, на свет которого, как бабочки на огонь, двигались корабли.
Капитаны, незнакомые с топографией берега, в ненастье искали в светящемся сигнале спасение, а находили лютую смерть. Завидев приближающийся корабль, барон спускался в полуподвальные этажи дома и будил своих помощников. Крепкие отчаянные головорезы смело пускались в лодках навстречу тонущему кораблю, подбирая тех, кому удалось спастись, и унося с корабля все, что представляло для них ценность. Награбленное делили между собой, тогда как пленников доставляли своему предводителю.
Барон прохаживался вдоль берега в нетерпеливом ожидании, не чувствуя, что туфли его промокли, а подагрические вены на ногах тихонько пульсируют. Он получал свою часть улова — людей, считавших, что они спаслись от неминуемой гибели. Если бы люди знали, что их ждет на берегу, непременно выбрали бы темную пучину вод…
Твердой рукой барон заносил нож над пленниками и с упоением наблюдал их агонию в пляшущем свете факелов. Лицо барона светилось сладострастием. Порой ему было мало этой кровавой оргии на берегу, тогда он тащил пленников в дом, чтобы продлить их мучения и при ярком освещении насладиться зрелищем победы абсолютного зла, олицетворением коего себя мнил.
Но и великие люди неосторожны, как простые смертные. Одна из женщин освободилась от кляпа и успела испустить истошный вопль до того, как он перерезал ей горло. Кровь смешно булькала у нее изо рта, и, засмотревшись, барон забыл о пребывании гувернера в соседней комнате. А через несколько часов его башня уже была окружена войсками…
Герман лежал навзничь, вбирая всем телом токи земли, некогда пропитанной кровью, земли, по которой ходил величайший из злодеев. Он чувствовал себя великолепно. В голове прояснилось, тревога таяла в сердце, мир становился податливым, как свежий воск. Сила наполняла его тело, проникая в кровь, ударяя пьянящей струей в мозг. Пролежав так час, Герман подложил руки под голову и уставился в клубящийся туман. На губах его блуждала кривая усмешка…
— Аль че ищете? — раздался рядом голос.
Не пошевелившись и даже не вздрогнув от неожиданности, Герман перевел взгляд на паренька. Он как змея потянулся навстречу ему, сел по-турецки, скрестил руки на груди.
Мальчик переминался с ноги на ногу и ждал ответа. Герман не спешил, разглядывал его с ног до головы.
— Родители есть? — спросил он после долгого молчания.
— He-а, никого нету, — захныкал притворно мальчишка, — дайте, барин, копеечку, на руках сестры малые…
Дыры на штанах у мальчика были залатаны опытными руками. Герман растянул губы в улыбке.
— Нет, говоришь? — и погладил мешок из толстой кожи, что лежал рядом с ним.
Мальчик в надежде уставился на мешок, ожидая платы за свое театральное искусство. Но Герман только подвинул мешок ближе.
— Садись, — сказал он.
Не спуская взгляда с мешка, мальчик повиновался, сел и сложил руки на коленях.
— Я расскажу тебе одну историю. Ну, как сказку. А потом спрошу кое о чем. Ответишь — получишь рубль серебром.
Глаза у мальчика забегали, щеки зарумянились. И Герман заговорил…
Жил-был мальчик. Ничей. Сосал титьку у чужой тетки, звал мамкой. И до смерти любил свою младшую сестричку. Был у него дом на колесах, а семья — целый табор. И два удовольствия в жизни — вытащить из кармана дебелого пана блестящую монетку и купить на нее пряник своей черноглазой сестричке. В семь лет он хорошо знал дороги от Кракова до Львова, от Львова до Киева, от Киева до Брачина, а там и до самого Могилева. Лошадьми правил, когда старшие позволяли, особенно любил на закат править, уходящее солнце догоняя. Деньги собирал со старой соломенной шляпой, пока родичи разные фокусы народу показывали по базарам. А после и сам выучился по веревке ходить — ловко у него получалось, и с палкой, и без. В три года впервые старый Митяй натянул для него невысоко над землей канат и учил, как не упасть. В четыре он уже ходил по канату, натянутому в два человеческих роста. Мужики следили за ним не отрываясь, с открытыми ртами, ждали, когда упадет. Бабы и вовсе закрывали глаза руками, когда он, пройдя половину пути, прямехонько у них над головами начинал качаться из стороны в сторону, изображая ужас на лице. Этому трюку тоже научил его дед. Пока все смотрели вверх, цыганки ловко чистили карманы. Но никто из них не выуживал денег больше, чем его золотая сестренка. Так ее и прозвали — Золотая Геля. И было у нее в детстве тоже только два желания — монетку блестящую вытащить у бабы-разини и братику купить петушка-леденца.