— Что это за место? — спросила Лола. — Я никогда раньше тут не была.

Бо постучал по большой боковой двери.

— Здесь, как правило, напиваются.

Высунулся вышибала, а затем отошел в сторону, чтобы пропустить их.

— Ты, должно быть, часто сюда приходишь, — сказала Лола через плечо.

— Мне нравятся их устрицы.

— Слово «устрицы» ты используешь как эвфемизм для чего-то еще?

Он засмеялся:

— Тебя это испугает?

— Нет, — сказала она, снова посмотрев через плечо. — Эвфемизмы меня не беспокоят.

Они прошли по коридору. Она раздвинула тяжелые золотые бархатные шторы, чтобы войти в тускло освещенную комнату. Справа от нее мужчина в костюме чокнулся вытянутым бокалом с женщиной, обряженной в жемчуга.

Несмотря на то, что они были всего в нескольких кварталах от «Хей Джой», Лола не беспокоилась о том, что встретит кого-то, кого она знала. Это было окружение Бо, не ее. Она только начала говорить, что ей не нравится, но резко остановилась. Внизу, позади всей этой вычурности показались песчаные кирпичные стены и кожаные кабинки цвета старого виски. На стенах светились бронзовые бра, рассеивая мягкий свет. В центре комнаты стоял рояль, и пианист играл Heart-Shaped Box.

— По твоему взгляду я предполагаю, что ты поклонница Нирваны, — сказал Бо.

— Я не думаю, что существует еще более неожиданная песня для подобного места.

Бо сделал заказ у бармена, в то время как она наблюдала за игрой пианиста.

— Впервые я услышала Нирвану по радио, на следующий день после того, как умер Курт Кобейн, — сказала она.

— Я помню тот день, — сказал Бо. — Я был подростком, так что и ты должна была быть...

— Довольно молода. Я влюбилась. Хотя Джонни ненавидит такую музыку. Он насквозь пропитан рок-н-роллом.

Она взяла бокал, протянутый Бо, не глядя.

— Что насчет тебя?

— Я солидарен с Джонни в этом вопросе.

— Действительно? — Она взглянула на него.

— Не смотри так удивленно. Pink Floyd спасал меня не одну ночь в офисе.

Лола мотнула головой и сделала глоток из своего бокала. Она посмотрела на его содержимое.

— Тебе понравилось? — спросил Бо. — Это бурбон.

— Бурбон, на самом деле, не мой алкогольный напиток, но именно этот довольно хорош, — она сделала еще один глоток. — Приятный вкус, бархатный, обволакивающий.

— Слегка фруктовый. — От него пахло как от бурбона. — Пеппи Ван Винкль, примерно двадцать три года бочковой выдержки. Очень редкий, отчасти потому, что настаивается так долго. Как правило, столько времени не выжидают. Не торопись, посмакуй его.

— Другими словами, очень дорого.

— Это зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «дорого». Деньги не идут ни в какое сравнение с тем, что значит для меня выпить этот бокал в твоей компании.

В голове у Лолы зашумело, окатило волной признательности, и виной тут был не только алкоголь. Сладкий напиток обжигал, тяжелый запах бара щекотал нос, приглушенный свет, глубокий голос Бо — пьянящее сочетание.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Бо.

— Расслабленной.

Он улыбнулся:

— Я тоже.

— Ты расслабился? Могу поспорить, это бывает так же редко, как и бурбон, который мы пьем.

Два мартини, которые она выпила на вечере, абсолютно никак не отразились на ней, но бокал этого бурбона был словно падение в теплые объятия.

— Это было довольно самоуверенное высказывание, — сказал он.

— Сколько ты работаешь? Только честно.

— Прямо сейчас я очень много работаю. И всегда так работал, особенно когда только начинал создавать что-то из ничего. У меня тогда не было даже перерывов на перекусы.

— И как к этому относится твоя семья?

— Я стараюсь, чтобы они ни в чем не нуждались.

— А что насчет друзей? Девушки?

Бо поднял бровь:

— Я свободен, если ты еще не заметила.

— Даже сейчас?

Он колебался.

— Человек с деньгами доверяет своим врагам больше, чем друзьям.

Она попыталась представить свою жизнь без Джонни и Веро, и людей, которых она видела в баре почти каждый вечер. В то время как она жила своей размеренной жизнью, Бо вынужден был ходить по светским мероприятиям с алчными журналистами и меркантильными людьми, которым всегда было что-то от него нужно. Она положила руку ему на плечо:

— Должно быть, это очень нелегко.

Бо понадобилась минута, чтобы ответить:

— Когда ты так добра ко мне, я сразу хочу тебя поцеловать, — предупредил он.

— А если я именно этого и хочу? — она позволила себе игривую улыбку.

Он обнял ее чуть ниже спины и прижал к себе:

— Тогда во мне начинает просыпать дикое желание, — он скользнул рукой по ее ягодицам, но остановился.

— У тебя просто железная выдержка, — сказала она, надеясь, что он не заметит, как сбилось ее дыхание.

— У меня очень тонкая грань терпения.

— Эй, это ты катаешь меня с места на место.

Его глаза заблестели:

— Готова поехать в гостиницу?

Ее взгляд опустился к его губам, слегка задержался на них и вернулся наверх. Он слегка сжал пальцы у нее на спине.

— Я сочту твою неспособность ответить за согласие, — сказал он.

Он взял ее руку и повел из зала. Выйдя из переулка, она повернула налево, но он потянул ее в другую сторону:

— Сюда.

— Но машина...

— Этот бар не был запланирован на этот вечер, — сказал он, ведя ее в противоположном направлении. — Я сегодня услышал о поставке этого бурбона и хотел, чтобы ты его попробовала.

— Тогда куда мы идем?

Он отпустил ее руку и ничего не ответил. Ее сердце часто билось, пока они шли на запад. Он посмотрел на нее таким нетерпеливым взглядом, словно желание поцеловать ее было равносильно прогулке по красной ковровой дорожке.

— Здесь? — спросила она, когда он, наконец, остановился. — Ты думаешь, это смешно?

— Ничего смешного, — сказал он, слегка прикрыв глаза.

— Я не пойду туда. Я не могу.

— Ты можешь, — сказал он. — И ты пойдешь.

Она смотрела на Бо. На кирпичной стене висела розовая неоновая вывеска, на которой мелькало слово «Девочки» снова и снова. Она прижала вспотевшие ладони к платью. После прекрасного вечера в элитном обществе Лос-Анджелеса, «Шаловливые Кошечки» казались жестокой шуткой.

Но это была не шутка. Игривость, смешинки и очарование исчезли из глаз Бо:

— Ты слишком хороша для стриптиз-клуба?

Должно быть, они выглядели очень глупо со стороны, неуместно — она в вечернем платье, и он в костюме с галстуком-бабочкой.

Она не была слишком хороша для клуба. Когда-то она сама была его частью. Целую жизнь назад Лола ночами танцевала в «Шаловливой Кошечке», зарабатывала деньги, не брезгуя частными вечеринками, дружила с девочками. Она никогда не говорила об этом. Когда люди узнавали, что она была стриптизершей, всем хотелось знать, почему.


— Зачем ты это делаешь? — спросила мама через обеденный стол.

— Ради денег, конечно, — сказала Лола сухим тоном. — Разве могут быть еще причины?

Дина покачала головой:

— Тебе всего восемнадцать. Я не для того тебя растила.

Лола тонко улыбнулась.

— Ты думаешь, раз я жила под твоей крышей, ты ставила меня на ноги меня? Признай, мама, я сама сделала это. Никто никогда не вытягивал меня кроме меня самой.

Дина внезапно задрожала от гнева:

— Как ты смеешь так говорить? Я работаю днем и ночью, чтобы прокормить тебя, — она ударила кулаками по столу. — Я пожертвовала своей жизнью ради тебя, даже слышать такого не хочу!

Лола едва вздрогнула. Дина никогда не делала секрета из того, что Лола была нежеланным ребенком.

— Нравится тебе это или нет, — сказала Лола, вставая, — я не собираюсь это прекращать.

— Тогда не смей возвращаться домой, когда грохнешься лицом в самую грязь. Я не собираюсь смотреть, как ты своими руками уничтожаешь себя.

Лола развернулась и вышла, ни разу не обернувшись.

Она сказала, что занималась этим только ради денег, но это была не вся правда. Лола любила танцевать, ей нравилось то чувство, когда мужчины смотрели на нее, как платили деньги за ее внимание. Это дарило ощущение контроля, власти над людьми. То чувство, которое она, казалось, навсегда потеряла, когда отец вышел утром из дома и больше не возвращался.