И еще: когда Азарцева не было, Тина выпускала погулять из клетки мышонка Дэвида. Володя, проявляя лояльность к сенбернару, начисто отказывался признавать за личность мышь.
– Нельзя ли этого Дэвида кому-нибудь подарить? Подарил же тебе Барашков сенбернара? Я не за себя беспокоюсь, за тебя. Ты что, не знаешь, что мыши являются первейшими разносчиками гепатита? – тихим голосом спрашивал он.
– Если бы Дэвид был разносчиком, я бы давно уже заболела.
Она с сожалением сажала Ризкина назад в клеточку, а тот, оказавшись под замком, будто нарочно, сердито зыркал на Азарцева черными круглыми глазами. Когда Азарцев уходил из дома, Тина садилась на небольшой коврик возле дивана, подзывала к себе Сеню, доставала из клеточки Ризкина. Сеня клал голову ей в колени, Дэвид отправлялся гулять по ее рукам, по животу, по боку собаки – и в эти минуты душа Тины пребывала в покое и тихой радости.
Приходил Азарцев – Тина снова становилась грустна, молчалива, подыгрывала его настроению. Но на Азарцева никогда не сердилась. Исчезли ревность, обида и злость. «Он – несчастливый, – думала она. – Милый, умный, приятный, интеллигентный, но несчастливый. Не везет ему, за что бы ни взялся. И родители рано умерли, и женился неудачно, и с работой... – Тина вздыхала: – Да мы похожи. Мне ведь тоже в жизни не больно везло». Но, улыбалась Валентина Николаевна, она характером будет все-таки посильнее! И счастье, что Азарцеву нужна именно она, Тина, а не эта хамка – его бывшая жена. И она, Тина, обязательно должна помочь ему подняться и начать жить заново. Ведь он еще молод, сорок будет только на будущий год. Помочь Володе ощутить свою нужность, вернуться в профессию, получить возможность оперировать – это все может сделать только она. Но как? Этого она еще пока не знает.
Тина задумывалась: задача не из легких. И было очень важно, чтобы Азарцев действительно полюбил ее, Тину. Чтобы понял, что она и есть та самая единственная женщина в его жизни, без которой жизнь не в жизнь. Ведь она-то теперь любит его всей душой! Но пока, вздыхала Валентина Николаевна, она для него просто соломинка, за которую цепляется утопающий. Как бы она ни хотела, как бы ни старалась, не может пока достучаться до Володиного сердца. Он несет без нее свою муку. Может быть, стесняется рассказывать о своих мыслях, может, не хочет быть до конца откровенным... Кстати, Тину очень смущало, что и спали они тоже порознь, хотя и в одной постели. Как старики, под разными одеялами – не сплетаясь в объятиях, не находя наслаждения и умиротворения друг в друге. «Спокойной ночи» – и каждый сам по себе. Но что об этом думал Азарцев, она не знала, а спросить боялась.
3
В прошлом году Татьяне исполнилось двадцать семь. После почти двух лет жизни в Париже она внешне сильно изменилась. От «русских» форм осталось не так уж много (но худоба Таню не портила), исчезло роскошное платье из голубой чешуи, и лакированные туфли на высоченных каблуках, и блестящее кожаное пальто, в которых она ходила в Москве на работу в больницу. Как-то сразу Таня перестала укладывать волосы локонами, красить губы яркой помадой. И вообще вещей у нее стало мало: купленный на распродаже в «Галери Лафайет» классический брючный костюм с голубым топом, подходящий почти ко всем случаям, темная куртка, светло-серый шарф, сумка через плечо – вот и все. Но все равно, когда она шла по-весеннему теплым парижским утром от остановки автобуса через площадь к своей лаборатории, молодые афропарижане, вечно кучковавшиеся возле фонтана, провожали ее одобрительными взглядами.
«Если у нас сейчас без пятнадцати девять, то дома – почти одиннадцать». Таня торопливо огибала «кулак» и не обращала внимания на зевак. Она достала из сумки мобильный телефон и поочередно набрала номера родителей. Никто не ответил. «Нет у мамы с папой времени на дочку, заняты, как всегда. У отца, наверное, какой-нибудь ученый совет, мама – с аспирантами. С девочкой, дорогой, единственной, некогда поговорить. – Она с сомнением посмотрела на мобильник. – А может, вообще умотали куда-нибудь? В феврале, к примеру, на Урал, на лыжах, с тяжеленными рюкзаками – это как раз в духе моих ненормальных родителей. И возраст их не меняет...» Но то, что в Москве не нравилось в родителях с детства, из Парижа вызывало умиление и гордость. «Другие ездят на Бали, а мои – на Урал. Сумасшедшими были, сумасшедшими и остались! Но все-таки как я их люблю, моих несовременных стариков!»
Таня вошла в «свой» корпус. Очередная каменная баба, стоящая в вестибюле в круглой каменной чаше, выплюнула ей навстречу струю воды прямо из пупка.
«Надо будет поехать вечером в центр и позвонить домой из автомата, – подумала Таня. – Если застану, поболтать с родителями подольше. Сказать, что обязательно скоро приеду в Москву хоть на неделю». Тут Таня вспомнила, что в конце месяца ей должны сообщить, заключат с ней контракт на дальнейшую работу или отправят домой. Это воспоминание испортило ей настроение. «Нет, все равно. Как бы ни сложились ее дела, домой надо приехать. Соскучилась...» Таня усмехнулась. Как странно звучит это слово применительно к ней. Она и не думала раньше, что способна скучать, особенно по родителям, считала себя рациональной, одинокой, решительной... И вдруг сам собой всплыл в глазах домашний обеденный стол, хлопочущая вокруг него мама. Ах, съела бы она, Таня, сейчас крылышко мамой приготовленной курочки! А потом посидела бы немного и еще съела бы ножку с запеченной в духовке картошкой и морковкой, порезанной крупными колесиками! И селедку «под шубой», и праздничный торт с орехами... И вовсе не для того, чтобы объесться, а из желания посидеть вместе за столом с родными людьми.
Двери лифта раскрылись на двадцать седьмом этаже.
– Salut, Tanya!
Это Али, жемчужнозубый араб из какой-то африканской страны с труднопроизносимым названием. Тонкий, гибкий, с вечно загадочной улыбкой на красиво очерченных губах. Тоже стажер из их лаборатории.
– Salut, Alie! Как дела?
– Ça va bien.
Али побежал куда-то, покачиваясь и вихляя. Таня взглянула на часы. Без пяти девять. Как бы рано она ни пришла, он уже здесь. Интересно, он ночевать-то уходит? Али – ее конкурент. Таня замечала, что мадам Гийяр чаще других вызывает его к себе за стеклянную перегородку.
Пластиковые двери в лабораторию раздвинулись сами. Таня кинула взгляд влево – мадам Гийяр еще нет. Хотя обычно она в это время уже сидит за своим столом, поблескивая очками. Янушкино место тоже пусто – подруга сегодня уехала в другую лабораторию. И Камиллы нет – эта всегда приходит последней. Камилла – испанка. В Париже для нее слишком холодно, у Камиллы вечно насморк, и говорит она в нос, неразборчиво, как Патрисия Каас.
Таня сняла куртку, повесила в шкаф, села на свое место. Ага, вот и деловое, но в то же время какое-то серенькое «Бонжур!» мадам Гийяр и гнусавое «Салют!» Камиллы. Они вошли вместе, но мадам Гийяр уже без пальто. Значит, пришла раньше и посетила начальство. Интересно, решается ли уже вопрос о том, кого из стажеров оставить? Но по лицу мадам Гийяр никогда ничего не узнаешь. Скучная коричнево-серая утка в очках. «Француженка называется!» – фыркнула Таня.
Собственно, настоящей француженкой в лабораториии была только «доктор Гийяр», и то родилась она не в Париже, как Таня случайно узнала от Янушки, – мадам Гийяр была родом из Лиможа, местности, знаменитой производством стеклянных изделий и знаменитых эмалей. Хоть Лимож и находится в географическом центре Франции, но для Парижа определенно считается провинцией. Как у нас подмосковная Гжель или черт знает где расположенная Хохлома. Поезд до Лиможа идет примерно столько же, сколько от Москвы электричка до Рязани. Насколько жители Рязани отличаются от москвичей, настолько и лиможцы не похожи на парижан. Во всяком случае, ни во внешности, ни в характере мадам Гийяр Таня не замечала ни особенного французского остроумия, ни какого-то специального шарма. И уж тем более мадам Гийяр не блистала красотой. Если бы Таня встретила ее в московском метро, приняла бы за провинциальную учительницу математики, приехавшую в Москву на какой-нибудь учительский съезд.
– Но, между прочим, очки у нее в настоящей золотой оправе, – как-то однажды после бокала красного вина заметила Янушка, когда они с Таней обедали в каком-то маленьком кафе.
– Неужели в золотой? – со скрытой иронией осторожно уточнила Таня.
Разговор происходил месяца через четыре после ее приезда в Париж. Таня уже стала привыкать к тому, что в лаборатории никто ни с кем в русском понимании этого слова не разговаривает. «Да», «нет», формальное приветствие-вопрос «Как дела?» – остальное все только по работе. Да и по работе разговоры совсем не такие, как дома, в Москве. Господи, сколько раз она вспоминала, как заведующая их отделением Валентина Николаевна Толмачёва стимулировала сотрудников выписывать медицинские журналы, как сама зачитывала вслух самое интересное, как во время краткого отдыха они обсуждали новые научные факты или спорили, как относиться к тому или другому событию в мире или к очередной медицинской сенсации! Собственно, Таня тогда эти разговоры не любила. В основном вещал Аркадий Петрович Барашков. Ее ровесница, клинический ординатор Маша по прозвищу Мышка, тихо и внимательно слушала, а она, Таня, только презрительно фыркала: